О природе любовной поэзии

В старину предполагали, что, быть может, жизнь есть сон, а сон есть смерть. И уж во все времена каждый отлично ведал, что самый яркий и часто повторяющийся сон обязан иллюзии любви.

Наше сердце распорядилось так, что ее коллизии даже в прозе остаются поэтическими. Приглядимся, например, к девочке-подростку, которая старается попасть на глаза понравившегося ей парня, нарядившись во взрослые одежды. Одного взгляда достаточно, чтобы воображение разбудило лирический мотив. И так как любому ясно, что названная мной конкретная тема банальна в своей обыденности, то очевидно, что нас тронула не сама эта история, а нечто, что дремало в нашем подсознании. Других путей — это единственное, что можно сказать с совершенной достоверностью о чистой поэзии — к лирике не существует. Отсюда напрашивается вывод, что тема любви прежде других обращена к нашему подсознанию, о чем прекрасно ведали в Элладе, где вместе с Евтерпой лириков вдохновляла Эрато. Собственно любовная лирика является львиной долей лирической поэзии. Причем мы ее воспринимаем животрепещуще, несмотря на расстояния во времени. Любовные излияния, например, древних арабов волнуют нас несравненно сильнее, чем флирт наших вконец обуржуазившихся современников, жаждущих «заняться любовью».

Еще более усиливается наше сопереживание, когда тема любви напрямую сопрягается с темой смерти. Мерное, эпическое течение «Илиады» взрывается единожды — в лирической сцене прощания Андромахи с Гектором.

Взаимосвязь любви и смерти рано входит в наше сознание, а в подсознании она появляется, видимо, когда мы находимся в утробе матери. Шестилетним я был заворожен деревенской девочкой-ровесницей. Она всегда сидела неподвижно в тени сада в белом платьице. Я наблюдал за нею издали, пока ее не уносили в дом. Потом она куда-то исчезла. Я спросил о ней мою бабушку. Бабушка сказала, что девочка уехала далеко и больше не вернется. Я понял, что она умерла. А еще благодаря интонациям бабушки я почувствовал, что о любви и смерти не говорят.

Спустя пару лет в нашем классе среди учебного года появилась девочка похожая на ту, деревенскую. Мы были с ней неразлучны, а на дразнилки ребят не обижались, потому что не очень-то обращали на них внимание. Она была дочерью военнослужащего, и в самом начале летних каникул ее семья должна была переехать куда-то. От безысходности нам было невыносимо горестно. Но вот в последний день учебы — это было восемнадцатое мая — она радостно сообщила, что, по словам ее мамы, там, куда они переезжают, растут не по дням и даже не по часам, а по секундам. Она быстро вырастит и приедет за мной. Через несколько дней, при скончании мая, мне показалось, что подруга задерживается. Я спросил у старшего брата, как быстро растут люди? Он ответил, что мне надо получить разницу в нашем росте и разделить ее на шесть, так как на столько лет брат был старше меня. Когда я произвел все расчеты с секундами, получилось, что подруга давно стала большой. Я заболел. В моей голове поселилась великанша, которая все продолжала расти. Врачи оказались беспомощными. Я собрался умирать и попросил маму, чтобы на мои похороны не звали мою подругу, потому что она обманщица. Мама проверила мои расчеты и нашла в них ошибку, что отвлекло меня от мысли о смерти.

Через два или три года после того драматического случая мне как-то приснилось, что меня хоронят. Все, кто шел за моим гробом, были печальны, кроме двух девочек, между которыми я разрывался в своем любовном выборе. Они усердно лакомились мороженым и при этом радостно хихикали. Я от страшной обиды проснулся — и разлюбил обеих.

Я могу привести много подобных историй, невольно сопрягающих любовь и смерть. Но ограничусь свидетельством товарища. Как известно, женщины, насладившись, разговаривают, когда их избранник продолжает приносить дань страсти. В такое вот мгновение его подруга между прочим сообщила, что юный муж ее подруги, трудясь ненасытно, умер при этом. У моего товарища тут же пропало желание, пропало надолго.

Конечно, кто-то может заподозрить меня в небывалой трусости. Что ж, кто мужественнее, чем я был в молодости, пусть скажет, что он никогда не испытывал чувства неуверенности и страха перед женщиной. Я хочу посмотреть в его глаза, когда он будет, хорохорясь, лгать. То, что я здесь написал, происходит в психике каждого. Мы все неосознанно боимся женщины, потому что боимся смерти. И хотя высшее создание природы рискует жизнью не столь явно, как божья коровка или богомол, следует для вступающего в брак учредить две награды: орден Высшее Мужество и орден Законченный Кретин. Два эти ордена следует вручать одновременно, потому что мужчина, в отличие от счастливых природных собратьев, пускается в бега не в тот же миг после брачного союза, хотя известно, что можно не проснуться после первой же брачной ночи, как, например, Атилла. Эйнштейн, на долю которого выпало редкостное благополучное стечение обстоятельств, подвел итог своей человеческой жизни честно и философски строго: «Я пережил две войны, двух жен и Гитлера».

– Давай, Гильгамеш, будь мне супругом,
Зрелость тела в дар подари мне!
Ты лишь будешь мне мужем, я буду женою!
Приготовлю для тебя золотую колесницу,
С золотыми колесами, с янтарными рогами,
А впрягут в нее бури – могучих мулов.
Войди в наш дом в благоухании кедра!
Как входить ты в дом наш станешь,
И порог и престол да целуют твои ноги,
Да преклонят колени государи, цари и владыки,
Да несут тебе данью дар холмов и равнины,
Твои козы тройней, а овцы двойней да рожают,
Твой вьючный осел пусть догонит мула,
Твои кони в колеснице да будут горды в беге,
Под ярмом волы твои да не ведают равных!

Почести и богатства, которые сулит Иштар, у славного царя Урука были. Но кто из смертных способен устоять перед чарами богини любви? Мировая литература знает только один пример —

– Зачем ты хочешь, чтоб я взял тебя в жены?
Я дам тебе платьев, елея для тела,
Я дам тебе мяса в пропитанье и в пищу,
Накормлю я тебя хлебом, достойным богини,
Вином напою, достойным царицы,
Твое жилище пышно украшу,
Твои амбары зерном засыплю,
Твои кумиры одену в одежды, –
Но в жены себе тебя не возьму я!
Ты – жаровня, что гаснет в холод,
Черная дверь, что не держит ветра и бури,
Дворец, обвалившийся на голову герою,
Слон, растоптавший свою попону,
Смола, которой обварен носильщик,
Мех, из которого облит носильщик,
Плита, не сдержавшая каменную стену,
Таран, предавший жителей во вражью землю,
Сандалия, жмущая ногу господина!
Какого супруга ты любила вечно,
Какую славу тебе возносят?
Давай перечислю, с кем ты блудила!

Охваченный страстью поиска личного бессмертия, Гильгамеш боится Иштар, которая является и матерью всех людей и палачом своих любовников, которых она казнит после ночи любви. Иштар соединила в себе противоположные полюсы: богиня земли, плодородия — она же богиня войны, покровительница блудниц — она же покровительница культуры, богиня-мать — она же богиня-смерть. Она — весьма важная персона в древнейшем сонме богов — пришла из эпохи матриархата, но все еще сильнее бога неба, своего отца Ану, которого настраивает против своего обидчика. Гильгамеш избегает ее мести лишь благодаря заступничеству Энлиля.

На беглый взгляд может представиться, что Изида, которая явно моложе своей шумерской наперсницы, наделена милосердием. Она действительно лишь косвенно связана с мотивом гибели возлюбленного, удаче которого позавидовал коварный Сет. Но, зачиная Гора, Изида вовсе не воскрешает Озириса, который потому-то и становится богом подземного царства. В Египте каждый покойник назывался озирисом.

Либитина уже напрямую олицетворяет любовь и смерть. Подобное восприятие божества любви сохраняется и в новое время —

Филида с каждою зимою,
Зимою новою своей,
Пугает большей наготою
Своих старушечьих плечей.
И, Афродита гробовая,
Подходит, словно к ложу сна,
За ризой ризу опуская,
К одру последнему она.

Столь едкие строки Баратынского обращены к дочери Кутузова, которая до своих последних дней чрезмерно обнажала плечи в надежде стяжать победу на поле любовной битвы. Однако стихотворение несет в себе помимо дидактики трагическое начало. «Афродита гробовая» воспринимается не только как обозначение старухи, что было бы простой тавтологией, нежелательной в коротком стихотворении. К двум имеющимся ипостасям Афродиты — Афродиты Небесной и Афродиты Порно — поэт прибавил Афродиту Гробовую. Говоря иначе, Баратынский воскресил Иштар, которая в нашем подсознании никогда и не умирала. На Востоке мотив гибельности выплескивается в противоборстве светоносной мужской стихии — ян (солнечный мир) и теневой женской — инь (область мертвых), а на Западе в первой же заповеди: «И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь». О каком познании здесь речь становится ясно из подобных сообщений: Адам познал Еву; Авраам познал Сарру; Исаак познал Ревекку; Иаков познал Рахиль…

Поэтика любовной лирики имеет явное сходство с поэтикой заговоров и заклинаний. В обоих случаях мы имеем дело с ключом, отпирающим замо%u0301к, называемый табу. Причем любовные запреты являются несравненно более древними, чем запреты религиозные. В стадный период существования далеко не каждому мужчине удавалось осуществить близость с женщиной. В ту пору лик женщины и лик смерти наглядно сливались в палаческом облике вожака. То есть любовь воистину была смерти подобна. Обойти опасность можно было лишь двумя путями: или держаться подальше от предмета вожделений, или сделать даму сердца своей страстной союзницей, говоря ей непонятные для вожака, но очень лестные для ее слуха слова. На языке древней скульптуры и наскальной живописи подобная зачарованность выражалась гиперболическими видами тех частей женского тела, которыми оно отличается от мужского. В этом смысле мы недалеко ушли от пращуров, ведь большинство из нас по-прежнему влечет пышные формы.

С появлением религиозных запретов произошло наложение любовного и божественного. А в поэзии, например, суфиев два эти мотива вообще совмещены. Их стихотворения, обычно отмеченные техническим совершенством, любопытнейшее явление мировой литературы. Эти стихотворения одновременно являются и плодом поэзии (что касается их реалистической основы), и плодом стихотворчества (где рассматривается первопричина мистического, постигаемая интеллектуально, а не чувственно). Мистики, как и создатели религий, обладают на удивление железной логикой.

Страх перед женщиной может быть связан и с той эпохой, которую историки называют матриархатом. О жестокости эры правительниц говорит, в частности, то, что спустя многие столетия после их низложения у многих народов существовал обычай убивать новорожденных девочек, а на воротах побежденных городов в знак оскорбительного презрения малевать женское лоно. Но из поэзии того же времени женщина восстает существом нежным, прекрасным, а нередко даже идеальным. Словом, не будь поэзии, мы, видимо, давно бы вконец озверели и оскотинились.

Подобно тому, как творили заговоры против смерти, точно так же мы заговариваем женщину, создавая о ней мифы. Мы ее сильно любим и, выдавая желаемое за действительное, наделяем ее способностью любить нас, тогда как природа распорядилась таким образом, что женщина, кроме себя и своего ребенка, никого любить не может. Да и мы недостойны ее любви. Все женщины мысленно замужем за сказочным принцем, которого они вообразили, когда еще играли в куклы. А кто из нас всамделишно сказочный принц? Добиваясь расположения женщины, мы ее, существо приземленное, идеализируем. Мы сравниваем ее с цветком. Рядом с ней мы помещаем солнце, звезды, луну — все высокое и прекрасное. Мы с наслаждением располагаемся у ног возлюбленной. Ради нее мы готовы умереть. Опьянение любовью схоже с опьянением вином или наркотиком. Все эти виды опьянения приближают нас к смерти. Лучшую пародию на любовную лирику создал Мольер: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от блаженства». А теперь переберите, пожалуйста, в памяти стихи женщин. Поэтессы к любовной тематике подходят в высшей степени прозаично и однообразно, культивируя мотив своей несмятой, холодной постели. Они жаждут быть соблазнительными, а потому и будят низкий соблазн. Они пишут не о любви, а о страсти. На их любовные стихи пародии не существует, потому что подобные стихи сами являются пародией на любовную лирику. Женщины жаждут брака, прекрасно сознавая, что он враг любви, потому что любовь — праздник, который не может длиться долго. Они ищут не возлюбленного, а покровителя, которого они охотно приносят в жертву, если на их пути появляется кто-то более благополучный. Они — высшая цель природы. Они нисходят до нас, позволяя нам любить их. Все мы, подобно Гильгамешу, ищем бессмертия, но в отличие от него, трезво взглянувшего в глаза Иштар, ищем бессмертия в женщине. Ищем все, даже мудрейшие среди нас, о чем свидетельствуют эти строки Владимира Соловьева, сочетающие, как и у суфиев, мистику и реальность, желаемую, идеальную реальность, насколько последняя, конечно, может быть названа реальностью —

Где была и откуда идешь,
Бедный друг, не спрошу я, любя;
Только имя свое назовешь –
Молча к сердцу прижму я тебя.
Смерть и Время царят на земле, –
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.

И вне любовной лирики поэзию и смерть соединяют тесные узы. Новорожденное поэтическое создание вызывает в поэте чувство удивления и неверие, что его сотворил он. И каждый раз оно представляется ему последним. Так что нельзя непременно соединять тему любви с темой смерти. Речь идет о том, что две эти темы часто пересекаются, если не явно, то на уровне подсознания.

По материалам www.articler.org