Общение с мужчиной

Оказывается, отвыкнуть от мужчины не так трудно, как опасаешься. Сначала привыкаешь к отсутствию ежевечернего телефонного звонка с вопросом: как прошел день? И чем дальше этот интерес, тем яснее предположение, что он с трудом дожидался конца моего рапорта, потому и сопел напряженно в трубку, будто торопил, задавая ритм, и я действительно начинала частить, укорачивать фразы, не договаривать слова, сворачиваться со своим в угоду тому, что подготовил он. А он, вежливо переждав две секунды после моего приговора себе: вот и все незначительное, что со мной приключилось, — принимался за дело, как кузнец, совестливо выбивающий из куска металла некий ритуальный инструмент вроде кусачек, или землепашец, взрывающий землю, словно мужчина, гордый собственным мужеством.

И так любо ему было пересказывать свои события, что в области живота застывала паника: а не использует ли он меня в качестве запоминающего устройства. Птица-секретарь, стенографирующая услышанное из его уст. Уж больно отшлифованно звучали фразы, монументальность интонации взывала к вечности, а ответные реплики, даже «угу», не требовались, лишь некстати перебивали диктовку и карались нетерпеливым молчанием.

Странное то было общение. Порой я беспокоилась: не думает ли он, что напрасно тратит время и слова. Иногда недоумевала: зачем вообще он со мной говорит? Он редко спрашивал, интересно ли мне слушать. То ли ему казалось, что люди именно так поддерживают связь друг с другом. Как инопланетянин, которому показали один пример, а до других не снизошли, вот он и начал строить жизнь по тому примеру, не подозревая их многообразие.

Удовлетворившись, собеседник бодро прощался, почти не слыша ответного лепета, и будто сыто отваливался, сопя в стенку, выдыхая ей с тем же ритмом, что и мне, свою индивидуальность. Дышу ли я — его, казалось, не волновало. Как и то, могу ли слушать его, удобно ли, свободна ли. Правда, он навострился уточнять все это, прежде, чем затевать монолог. И если чувствовал сомнение в моём голосе, предлагал перезвонить. И перезванивал. Не обязательно в тот же вечер. Ему требовалась вся я, без чужеродных переживаний, без кого-то ещё в голове. Чистая страница.

И я торопилась привести себя в порядок к почти установившемуся времени звонков. Перед ужином, перед душем, перед сном. Его, разумеется. Каждый вечер мысленно точила карандаш, открывала блокнот и в боевой готовности посматривала на телефон. Не помню, хотелось ли мне, чтобы он позвонил. Скорее, хотелось, чтобы привычка не нарушалась, иначе это время надо было заполнять чем-то иным. Только в этот вечер? Или в следующий тоже? А в последующий? И как угадать? Зачем такой рваный ритм, вместо ровного мужского бормотания. Он мог пропустить несколько вечеров. И если подобное происходило после того, как я не смогла с ним поговорить, возникало дурное чувство, что он обиделся и решил меня наказать. На самом деле я, конечно, придумывала свою вину, но избавиться от нее было труднее, нежели дождаться его голоса. И только он мог внести желанный покой.

Наверное, я вполне обошлась бы без этой работы на дому, но его глухой баритон из какой-то внутренней засады ехидно подсказывал: как и я без тебя. Отчего становилось не по себе, как женщине, которую бросил один мужчина, а в другого она просто не верит.

Для того чтобы прекратить его звонки, надо было всего-навсего согласиться с ним поработать. Встречаться каждый день, зримо подчиняясь, забыв прежние мгновения беззаботности и спокойно признав, что отношения неминуемо должны измениться и могут даже оборваться, потому что долго уживаться — это постоянно удивлять, долго удивлять — это кропотливо работать над собой, долго работать над собой ради одного ненасытного индивидуума — скучно, особенно если он не утруждает себя пополнением реакций.

Тут, конечно, обоюдная беда. Ты выплясываешь перед ним канкан. Первый раз он приятно изумлен. Второй раз вяло одобряет. Третий — вертит головой по сторонам в поисках удобной причины для бегства. В предчувствии четвёртого канкана он постарается проскочить мимо тебя. Значит, надо уже во вторую встречу изобразить танец живота, потом — стриптиз или переброс ноги на ногу без нижнего белья. В общем, каждый миг — что-то новое. И сколько ж этого нового наберется в твоем сундуке? Да, возможно, что и достаточно, только вдруг прояснится мысль: ради кого? Одному ему столько разных меня?! Ему, который известно когда блаженно лыбится, когда закатывает глаза к потолку, когда потирает ладони, как приказчик перед очередной уловкой, когда упирается зрачками в пол, наставляя на тебя лоб неприятеля, жаждущего твоего полного провала — прямо немедленно, сквозь землю, долой из его жизни, потому что угнетаешь все лучшее в нем. Невыносимо.

Придумывается оскорбительный сюжет про его затаенное желание. Встретить на болоте лягушку попроще, поприветливей. Нарядить словами и надеждами, внушая: возьми меня, я тебе пригожусь. Выжимая это из нее, будто капитуляцию или нападение (хорошо бы в одной упаковке, чтобы самолюбие не страдало: не ту выбрал, не то получил). Дождаться превращения в царевну, приписать заслугу себе, насладиться всеми угощениями. И выбраться из терема черным ходом, в кромешной тьме, начав дышать полной грудью и даже насвистывать на безопасном расстоянии от возможных вопросов. И ветром сдует все упреки, прежде чем он добредет до следующего болота осушать тамошних лягушек. К тому же всякая следующая царевна сама торопится очистить территорию от предыдущей, пропустив мужское чувство вины сквозь свои необъятные легкие и переработав его в нечто приятное для собственного самолюбия: не ты, родной, она сякая, я ж ничуть не обременю, оценишь, предпочтешь.

А ты со своими канканами да танцами живота сопишь, словно травинка, вдавленная в землю сапогом: кому мешала, наоборот, старалась зелёнеть оптимизмом. Но как он может менять реакции на твои проявления, если все время мельтешишь перед глазами, не освобождая для передышки, и кажешься чем-то настолько неизменным, что становится тошно провести с «тем же» остаток жизни. Почему он должен ради твоего разнообразия разрабатывать своё? Ты у него не одна. Да ещё такая требовательная. Есть куда положительнее. В обоих зарождаются тихие раздражения, оттачивающие претензии для последней схватки. Кто сказал, что сильные личности могут уживаться?! Они могут убиваться и в конце концов убить. Избежать кончины помогает немедленная разлука, для того, чтобы поупражняться с вариантами из сундука на ком-то другом, почувствовать собственную мощь и востребованность, воссиять новой силой и либо никогда больше не пересекаться, скользя параллельными путями, либо встретиться вновь спустя достаточный для освежевания духа срок — кинуться в объятия и жить угомонно, вбирая выстраданный покой, как остаток со дна тарелки — хлебом, с нажимом, со сладостью последнего вкуса.

Ваша Алла Витальевна Перевалова