Никогда не была диссиденткой, трусила. А пересекались пути - с детства.
С Женей Барабановым - как поточнее определить? Не близко дружили. Со времен школы еще. Симпатия была взаимной - надеюсь, до сих пор. Он учился в параллельном, но был старше на год и всегда смотрелся взрослым. Каким-то таким… определившимся. Пацаном никогда не выглядел, дружил с умными людьми постарше, и даже не сильно изменился внешне со своих 14-15 лет. Блондины вообще мало меняются когда седеют. А Женя и внутренне сформировался еще в отрочестве. Он вошел в диссидентские круги, и после школы с ним много чего происходило, те, кто в 70-х слушал «Свободу» и «Би-Би-Си» знали его имя. Он напечатал статью в тамиздатовском сборнике «Из под глыб». Там были материалы и Солженицина, и Шафаревича - а Женя-то был еще совсем молодой. Лет 25 ему было. Статью печатал без псевдонима.
А в школе он дружил с Аликом Гинзбургом, издателем подпольного литературного журнала Синтаксис. И Женя мои стихи подростковые хотел отнести в Синтаксис. Узнав об этом, пришел в ужас Шура, старший брат моей подруги и соседки по парте - Наташи Червинской - и запретил мне это. Я послушалась Шуру, он был уже взрослый, а мы с Наташей еще долго не были. Наташа была очень умной, я ей в рот смотрела, мы обе были совсем девочки. И очень чистые девочки – вспоминаю и сама удивляюсь.
Алика Гинзбурга вскоре посадили, весь архив Синтаксиса забрали – в основном это были стихи.
А я писала на уроках как казахский акын – что вижу, то пою. Видела же я Третьяковку. Школа-то наша художественная была напротив. И если я сидела на третьем этаже, то видела крышу Третьяковки и небо. «Что я вижу в окно? Только серое небо. Мне теперь всё равно. Мне теперь всё равно. Очень хочется кушать. Много черного хлеба. Что я вижу в окно? Что я вижу в окно? Вижу крышу. Она голубями обгажена и уже облупилась зеленая жесть. Эта крыша снежком чуть заметно подкрашена. Как мне хочется есть! Как мне хочется есть!»
Почему-то тогда постоянно хотелось есть – наверное, росла. И в перемену мы бегали в столовую, где на столах всегда лежал порезанный черный хлеб и стояли соль и горчица. Хрущев тогда распорядился, чтобы во всех столовых страны лежал доступный бесплатный хлеб. Хлеб исчез вместе с Хрущевым. Я уже в институте тогда училась.
Бесплатный хлеб в столовых – появившийся после освоения целины – одна из забытых примет оттепели.
Сейчас про Хрущева помнят немногое, даже целина эта эпохальная не больно вспоминается. Полвека прошло… Реабилитацию, конечно не забыли. Это, да, действительно… Хрущёвки – гораздо-гораздо позже прозванные хрущёбами. А тогда это было благом. Ну, и кукурузу ему припоминают – исключительно как хрущевскую дурь, хотя это тоже не полностью справедливо. Еще погром художников (пидерасы), и писателей – но тут не столько о нём, о Никите, а как часть биографии Эрнста Неизвестного, Вознесенского, Аксенова...
Никиту народ звал всегда Никитой или Хрущом, Брежнева-старика под конец его правления – Лёнькой. Еще Бровастым. А Сталин так и остался Сталиным – без амикошонства. Правда есть у него кликуха Усатый, но это в среде оппозиционной.
Про Никиту был такой анекдот: «Колхозник говорит художнику: вам-то, художникам, всё ж получше, чем нам, в искусстве Никита как-никак маленько разбирается».
Хрущев конечно зарвался. Культ личности с его подачи заклеймили, а подобострастие к самому - зашкаливало, как было у нас с начальниками всегда и поныне.
Однако никто кроме него не пытался на деле, а не демагогически затевать «всё для блага человека». У нас этого не умели, получалось криво-косо. Но он старался. Освободил от рабства беспаспортное крестьянство, сокращал армию, договаривался с Америкой об отмене ядерных испытаний. Да и вообще - резко отменил обычай (восстановленный ныне) считать Америку злодейским врагом. В Москве в Сокольниках была огромная выставка США, почти как ВДНХ. Промышленность, фермерство, еще там кока-колой угощали бесплатно (очередь на километры), рок-н-ролл танцевали на сцене, (помню рыжую толстушку, руки-ноги в веснушках, она летала по сцене, ее кидали и ловили партнеры – блеск!) Там висела экспозиция абстрактной живописи. Немыслимое для тех лет зрелище, впрочем - все было немыслемое, рок-н-ролл, что ли мыслимое – его только на картинках в «Крокодиле» и видела. И была там потрясшая меня (не только меня, конечно) – выставка фото «Род человеческий». Все люди мира, все страны, все расы. Но разделы коллекции той были не по континентам, не по национальностям. А так: рождение, смерть, школа, работа, старость, юность…
Это был 1959 год. До Карибского кризиса три года. До смерти Кеннеди – четыре.
Никита соревновался с Америкой не в гонке вооружений. Стремился догнать ее в казалось бы недосягаемом: кормежке народа досыта. Студенты пели песенки: «А мы догоним вскоре США по производству мяса-молока, ну а потом догоним США по потребленью вин и табака».
И еще: Никита снес по всей стране миллиарды заборов и решеток. Не метафорических, а реальных. Открылись со всех сторон городские скверы. Заходи с любой стороны – никаких ворот, пространство свободного доступа. И зеленели неогороженные газоны… Теперь всё это опять…
Я собственно про эти беззаборные пространства – символ оттепели – и хотела написать, но что-то застремалась – решила, что написать про Никитину заслугу отмены заборов и загородок без упоминания реабилитации как-то… Ну вот и накатала целый политический текст вместо одной фразы. В основном про хорошее – так получилось. Хотя тогда-то Никиту не обожала, и поделом.
А про стихи мои тогдашние, школьные – то если я сидела на уроке не на третьем, а на втором этаже, то видела в окно уже не крышу, а знаменитые терракотовые стены галереи, улицу, прохожих: «Рыжая Третьяковочка, черные, мрачные люди. Грустная обстановочка. Что-то со мною будет?..»
А сегодня все, что «будет», уже, наверное со мною было. Школа наша (бывшая наша) уже не в Лаврушинском переулке. Она опять рядом с Третьяковкой, но не с той, что построил Третьяков, а с той, что находится в сером кубе на Садовом кольце, под сенью Церетелевского Петра.
Дополнение:
Еще вспомнила смешное по поводу Жени Барабанова – совсем из другого времени и на другую тему.
Был у меня знакомый хиппи – Фуля. «Не ел он ни рыбы ни мяса, ходил по аллеям босой». Он как в известной песне, ходил босой – причем круглый год и не по аллеям, а по московскому асфальту. Но часто для гигиены, и чтобы пускали в метро – во вьетнамках. Тогда же в метро шли мимо тетенек. И всё зависело от вредности тетеньки – пропустить босого человека за его пятак или показать свои мелкие властные возможности. Вот Фуля и предохранялся от тетенек резиновыми вьетнамками. Пардон. Возраста он не имел, благодаря светлому, обильному хайру, а также светлому характеру. А может из-за морозоустойчивости и вегетарианства. Он и нынче не состарился – в прошлом году виделись на вернисаже подруги моей Фокиной.
До Жени еще доберемся.
Фуля мне порой казался невзаправдашним, игрушечным – у него кукольный голос и манера говорить как в фильмах Киры Муратовой. На речи собеседника он реагировал так: «Волшебно, волшебно, волшебно, волшебно!» Хотя волшебником был сам. Он всегда нравился красивым девушкам. Годы шли, а его девушки оставались молодыми. Впрочем, Фуля тоже.
Как-то он пришел ко мне в гости с прекрасной подругой по имени Астарта. Мы с Фулей пили чай и болтали, а подруга чаю не пила, а всё льнула к Фуле, гладила его тельце, залезая руками то в ворот рубашки, а то и в штаны, но так, поверху, особенно не углубляясь. Почти прилично. Беседе это не мешало. В разговоре я упомянула имя знакомого моего сына Кирюши – Мити Барабанова.
Красавица встрепенулась: «Вы знаете Митю? Это мой бывший бойфренд!»
«Знаю с рождения, - говорю, - ведь с его папой мы когда-то учились в школе». «С Евгением Викторовичем?» – спросила девочка немного растерянно и вынула руки из Фулиных одежд. Сложила ладошки на коленки и сидела как зайка до конца визита.
Еще помню, Фулю как-то встретила в автобусе. Стояла поздняя осень, а Фуля был молод и прекрасен – в матроской чистой белой рубахе с откидным воротом и голубых шортах. Босиком, естественно. С двумя девицами, конечно. Он обрадовался встрече и стал звать меня поехать с ними на рarty. Нам с Фулей было тогда сильно за пятьдесят. Девицы напряглись из-за непонятности для них этой ситуации – ведь я же не Фуля, для меня-то время идет. И я усталая ехала домой. С сумками. Волшебник Фуля навсегда застрял в 70-х, а я продолжала меняться, как и положено почти всем, за некоторыми исключениями.
И еще дополнение:
Астарта жила под Красной площадью. Ночевала в комнатке для дворницкой утвари в подземном переходе возле Кремля - тогда не очень удивлялись: время поколения дворников и сторожей. Пишу и думаю - прямо Маркес. Но ведь всё так и было. Фуля все время слушал продвинутую музыку и мне впервые дал послушать БГ. Мы с ним тогда ехали в метро, он как всегда с диктофончиком, один усик наушника у него, другой у меня. Я ему говорю: этот голос - как у красавца с плаката. Оказалось, что БГ так и выглядит.
Ещё. Как-то подруга Лена Фокина уехала в Польшу по приглашению. Так вот, еду я в метро, стою у дверей и вижу - из соседнего вагона выходит Фуля. А я собираюсь ехать дальше. Он заметил, подскочил к двери со стороны платформы и приветливо что-то заверещал своим гнусоватым кукольным голосом, каждое слово повторяя по пять раз. Плюс хайер, борода до пояса. Такой босой гном – невысокий, и лицом похож, и речами. Весь вагон уже смотрит и слушает. Конец 70-х при этом. Уже двери закрываются, и Фуля напоследок неразборчиво выкрикивает в съезжающиеся створки: А где Лена? Я ору перекрикивая шум вагона: Лена в Польше!
Этот обмен репликами был экстравагантен и политизирован, что требует маленького пояснения. В кино тогда шел фильм «Ленин в Польше» - слова у всех на слуху. Гулял по кухням анекдот. «Экскурсовод на выставке картин подводит группу к полотну «Ленин в Польше» и поясняет: Перед вами шалаш в Разливе. Обратите внимание, из него торчат четыре ноги. Две нижние принадлежат Надежде Константиновне, две верхние Феликсу Эдмундовичу. Кто-то из группы спрашивает: А где же Ленин? Экскурсовод (удивлена бестолковостью), поясняет: Ленин в Польше.
Про героев:
Женя нынче известный среди искусствоведов искусствовед. Очень умный, как и в детстве. Наташа Червинская живет в Нью-Йорке, зарабатывает, делая игрушечные маленькие интерьеры, такие волшебные манящие коробочки, как в детских снах. Но покупают их не для детей – это дорогие и хрупкие рукотворные изделия. Покупают их для украшения настоящих, больших интерьеров – это так же модно, как, скажем, собирать модели автомобильчиков. Еще она печатает в наших толстых журналах хорошую прозу, прекрасные рассказы, только кто ж читает эти толстые журналы, кто знает имена их авторов… Брат ее Шура Червинский – известный писатель, драматург сценарист (Неуловимые мстители, Верой и правдой, Тема – ряд известных в своё время фильмов). Теперь живет в Америке. Фуля остался Фулей. Астарта родила трёх сыновей. Старший Фулин. Средний – итальянец. Младший – от математика-наркомана. Астарта языковой гений, полиглот, зарабатывает на всю кодлу, включая Фулю и его очень старенькую маму. Фуля помогает по хозяйству Астарте и ухаживает за мамой. Прямо Альмадовар.
Я предыдущий кусок про оттепель поместила в ФБ. Подруга Оксана написала: "Маша, спасибо за текст - просто новый Хрущев для меня! заборы убрал, да он философ! я и про черный хлеб не знала, так это, значит, от него, ему спасибо за, увы, исчезнувший обычай бесплатного хлеба в столовых?? лежал в корзинках у касс - белый и черный, бери просто так".
Она гораздо моложе меня, поэтому застала хлеб только возле касс - купил поесть, расплатился и бери хлеб бесплатный, как и вилки-ножи. Но это был уже
переход к исчезновению бесплатного хлеба, потому что он прилагался к
оплаченной еде. И под присмотром кассирши всё не сгребёшь. А при Хруще
стояли прямо на столах тарелки (корзинки - это более поздний шик). Заходи,
дорогой, ешь до отвала. Голодный человек мог так и поступить. Или купить чаю
горячего, он стоил 3 копейки, и, макая хлеб в чай, пообедать горяченьким. Мы с ребятами так и делали, когда ездили на копейки в походы с палатками - и школьниками ездили, и когда стали студентами. И не под Москву, а по стране - на Север, в Мещерский край, в Крым. Тогда Карадаг был еще не закрыт, мы ночевали в пещере. Ночью пошел дождь и к нам попросился парень с подругой - немного старше нас, чуть за 20. Пел под гитару песни, которые я с тех пор не слыхала, но запомнила своей молодой памятью наизусть. Он сказал, что обязательно вступит в партию, чтобы переделать ее и страну. Тогда много таких было идеалистов. А ведь Карадаг уже был Украиной - начудил Хрущев напоследок - не расхлебать. Всех достал. И когда его попёрли, никто не жалел. Может кто-то сочувствовал, но не жалел - никто! И если б не свергли его братья по разуму, он бы кончил жизнь монстром. А так - умер человеком.
Дима Крылов верно сказал (мы обсуждали сериал "Оттепель"), что неправильные шкафы в кадре - ерунда и не влияет. А вот сидение двух дам в кафе запросто - это да, это серьезный прокол. Героини захотели поговорить, зашли в кафе, выпили шампанского, потанцевали рок-н-ролл... Такого не было, и быть не могло. Да и кафе-то практически... И вообще - негде было ни поесть, ни облегчиться. Мужики писали во дворах, что делали тётеньки - не ведаю. Из еды - если проголодавшемуся повезет наткнуться – пирожки, жаренные в масле, из большой уличной кастрюли. Их из масла доставали длинной двухзубой вилкой, и для гигиены иногда прилагался кусочек серой оберточной бумаги. Причем, если купишь два пирожка, бумажный лоскуток обхватывал оба, а не каждый пирожок по отдельности. С капустой - 5 копеек, с мясом - 10. Их любовно называли "пирожки с котятами".
Сидение в кафе (как и чистые сортиры в торговых центрах, например) - одна из важных примет постсоветской жизни, завоевание перестройки.
А тогда стали открывать так называемые молодежные кафе. В фильме "Еще раз про любовь" с относительно молодой еще Дорониной, вначале она стоит в очереди в такое кафе, потом из дверей выкрикивают: кто один? - и она попадает внутрь, ибо освободилось одно место за занятым незнакомыми ей людьми столиком. Я недавно по ящику видела кусок из фильма «Мертвый сезон», знаменитый был фильм. Так там девица в западном городке в кафе идет от столика к столику, хочет присесть к уже сидящим, посторонним людям, а ей говорят – занято. Это ей там по сюжету устроили обструкцию. А я думаю – ничего себе были порядочки – прийти в кафе и брякнуться за стол к чужой компании – никакого кафе не захочешь.
Сидение в кафе весьма повлияло на менталитет горожанина. Изменило окраску отношений. Сделало их и доступней, и поверхностностней. Заменило сидение на кухне - а это неравная замена. Кстати, сидения на коммунальных кухнях с гостями, как в сериале Оттепель - тоже нехарактерно. Либо гулянка с соседями - всей коммуналкой, либо наталкивались в комнату, курили, а дети тут же спали, за шкафом. Курили действительно много. Но, конечно прикуривали не от зажигалки, как запросто делают в Оттепели - этого не было. Спички дяденьки всегда носили в карманах брюк или пиджака - это обязательно. Коробок - копейка. (До денежной реформы - 50 копеек, это значит, что после реформы они вдвое подорожали). Табачный киоск - на каждом углу. Сигареты входили в быт, постепенно вытесняя папиросы. Даже болгарские продавали. "Шипка" - это такое мальборо шестидесятых.
