Осип Мандельштам
Ленинградский физиолог Василий Меркулов рассказывал Илье Эренбургу в 1952 году примерно то же, что и Моисею Лесману в 1969 году: «Когда Мандельштам бывал в хорошем настроении, он читал нам сонеты Петрарки, сначала по-итальянски, потом — переводы Державина, Бальмонта, Брюсова и свои. Он не переводил «любовных» сонетов Петрарки. Его интересовали философские».
Эренбург несколько препарировал эти сведения, и в 1961 году многомиллионный советский читатель, со ссылкой на брянского агронома Меркулова, прочитал в «Новом мире»:
…в 1938 году Осип Эмильевич умер за десять тысяч километров от родного города; больной, у костра он читал сонеты Петрарки. Да, Осип Эмильевич боялся выпить стакан некипяченой воды, но в нем жило настоящее мужество, прошло через всю его жизнь — до сонетов у лагерного костра...
(№1. С. 144)
Сделал это Эренбург совершенно сознательно — «для стиля». Петрарку Эренбург взял, философичность интересовавших Мандельштама сонетов отбросил, зато добавил от себя нечто совершенно невозможное в условиях гулаговского лагеря — костры, у которых можно было собираться, чтобы почитать или послушать стихи.
Именно этот, «разожженный» Эренбургом костер надолго вытеснил из массового сознания все иные — менее романтические — образы и коннотации гибели поэта. На его несуществующих углях взошел и выпекся самый настоящий историко-литературный миф!
Эренбург, правда, не пишет, кто именно собирался у костра — интеллигенция или шпана. То, что интеллигенция, казалось ему само собой разумеющимся. Однако и эту мелочь блатари, как водится, забрали себе, как забирали приличную одежку и обувь.
Эту экспроприацию тонко уловила Надежда Яковлевна Мандельштам, пропустившая через себя максимум словесной эмпирики на этот счет:
Но среди новелл есть и другие, претендующие на достоверность и изукрашенные массой подробностей. Одна из них рассказывает, что Мандельштам умер на судне, направлявшемся на Колыму. Далее следует подробный рассказ, как его бросили в океан. К легендам относится убийство Мандельштама уголовниками и чтение у костра Петрарки. Вот на последнюю удочку клюнули очень многие, потому что это типовой, так сказать, поэтический стандарт. Есть и рассказы «реалистического» стиля с обязательным участием шпаны.
Один из наиболее разработанных принадлежит поэту Р. (Борис Ручьев. — П.Н.). Ночью, рассказывает Р., постучали в барак и потребовали «поэта». Р. испугался ночных гостей — чего от него хочет шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут его к умирающему, тоже поэту. Р. застал умирающего, то есть Мандельштама, в бараке на нарах. Был он не то в бреду, не то без сознания, но при виде Р. сразу пришел в себя, и они всю ночь проговорили. К утру О.М. умер, и Р. закрыл ему глаза. Дат, конечно, никаких, но место указано правильно: «Вторая речка», пересыльный лагерь под Владивостоком. Рассказал мне всю эту историю Слуцкий и дал адрес Р., но тот на мое письмо не ответил.
(Собр. соч. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 477–478.)
В этом контексте песню «Товарищ Сталин, вы большой ученый…» вполне можно рассматривать как попытку интеллигенции отбить у шпаны и по праву вернуть себе этого мифического Мандельштама, хотя бы и «Оську», хотя бы и «фартового».
Эта песня — чистая классика интеллигентского жанра «а-ля блатная песня». Она пользовалась настолько огромной популярностью, что имя ее автора долгие годы не существовало в исполнительском сознании, как бы оторвалось и затерялось в народных толщах.
Вместе с тем автор у нее был и даже, слава богу, есть: это Юз Алешковский (г.р. 1929), уроженец Красноярска на востоке России и житель штата Коннектикут на востоке США. Память у него прекрасная, она сохранила не только год, но и месяц написания песни: июль 1959 года.
Вот ее текст в авторизованной версии из 11 куплетов — на сайте автора.
Товарищ Сталин, вы большой ученый —
в языкознанье знаете вы толк,
а я простой советский заключенный,
и мне товарищ — серый брянский волк.За что сижу, поистине не знаю,
но прокуроры, видимо, правы,
сижу я нынче в Туруханском крае,
где при царе бывали в ссылке вы.В чужих грехах мы с ходу сознавались,
этапом шли навстречу злой судьбе,
но верили вам так, товарищ Сталин,
как, может быть, не верили себе.И вот сижу я в Туруханском крае,
здесь конвоиры, словно псы, грубы,
я это все, конечно, понимаю
как обостренье классовой борьбы.То дождь, то снег, то мошкара над нами,
а мы в тайге с утра и до утра,
вы здесь из искры разводили пламя —
спасибо вам, я греюсь у костра.Вам тяжелей, вы обо всех на свете
заботитесь в ночной тоскливый час,
шагаете в кремлевском кабинете,
дымите трубкой, не смыкая глаз.И мы нелегкий крест несем задаром
морозом дымным и в тоске дождей,
мы, как деревья, валимся на нары,
не ведая бессонницы вождей.Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
и в кителе идете на парад…
Мы рубим лес по-сталински, а щепки —
а щепки во все стороны летят.Вчера мы хоронили двух марксистов,
тела одели ярким кумачом,
один из них был правым уклонистом,
другой, как оказалось, ни при чем.Он перед тем, как навсегда скончаться,
вам завещал последние слова —
велел в евонном деле разобраться
и тихо вскрикнул: «Сталин — голова!»Дымите тыщу лет, товарищ Сталин!
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
я верю: будет чугуна и стали
на душу населения вполне.
И вдруг с песней приключилось нечто совершенно необычайное: на какое-то время она действительно оторвалась от автора, улетела «в народ» и вернулась с приращением одного — неавторского — куплета.
Произошло это в конце 1962 года — по крайней мере в это время новация докатилась до Надежды Яковлевны Мандельштам. Очевидно, что через Александра Гладкова, 22 декабря 1962 года записавшего в дневник: Получил письмо от Н.Я. Мандельштам. Благодарит за посланный ей «День поэзии», бранит сборник, негодует за вымарки из «Стансов» О.Э., радуется посланному ей куплету песни про то, как «Фартовый парень Оська Мандельштам читает зека стихи Петрарки у костра» (из известного «Письма зека товарищу Сталину», текст которого растет на глазах)
Понятно, что эти фольклорные «наращения» к песне Алешковского могли возникнуть только после «эренбурговских костров» в январской книжке «Нового мира» за 1961 год.
Сама же песня, но в особенности ее новый куплет сильно позабавили и порадовали Н.Я.: еще бы — она не забыла, как в видах барышей от кандидатской степени она и сама вступила в точности на ту же стезю, что и «товарищ Сталин» — на стезю языкознания. Этот двенадцатый куплет позабавил и порадовал ее настолько, что она тут же поделилась им сразу с несколькими корреспондентами.
6 января 1963 года из Пскова она написала Н.Е. Штемпель: «Прислали мне строчки лагерной песенки <…>. Ее широко сейчас поют. И в ней новая строфа:
В Москве открыли ваш музей подарков,
Сам Исаковский пишет песни вам,
А нам читает у костра Петрарку
Фартовый парень —
Оська Мандельштам.
В те же, по-видимому, дни Н.Я. сообщила эту важную новость и Л.Я. Гинзбург:
«Знаете песенку:
Товарищ Сталин, вы большой ученый <…>
Ее поют с новой строфой <…> Автор песни — Юз Алешковский».
Прямая речь
Мы обратились за комментарием к автору. Вот его ответ за вычетом ненормативной лексики.
— Насчет строфы. Ее автор удачливый стихоплет и песенник — он давно помер — прочитал мне ее в ЦДЛ, и я сказал, что все строки фанаберически идиотичны, особенно «читал Петрарку фартовый парень Ося Мандельштам.
Какой, говорю, … костер, какая … декламация, когда человек буквально сошел с ума от всей этой гнусной … и до ужаса оголодал и вообще — что за чудовищно бесстыдное хамство эта твоя, козел, запанибратская интонация?»
Сама же строфа вписалась и мгновенно прилепилась к песне. И с тех пор всегда она исполнялась во все 12 куплетов, а если кто-то куплет-другой и опускал — по причине ли забывчивости, или сознательно отбрасывая самые неинтересные строфы, то никогда в отброшенное не попадал припарковавшийся куплет из народа.
Но не все так ему радовались, как Н.Я. Искренне огорчался куплету-чужаку сам автор песни, Юз Алешковский, разглядевший в этом уникальном случае не проявление витальности своего произведения, а, по-видимому покушение на чистоту авторских прав.
Я обратился к С. Неклюдову и узнал, что описанное явление — «дописывание» неустановленным кем-то строф-куплетов (как, впрочем, и их выпадение) — не уникально и является верным признаком фольклоризации песни.
Поэтому печатная версия песни приобрела раздваивающийся вид. Сам автор публикует ее, натурально, без кукушкиного куплета, а кто-то — назовем его по имени: народ — печатает, как и поет, целиком: как реальную и живую песню.
И постараемся понять, что эти две короткие, но емкие строчки: «…А здесь в тайге читает нам Петрарку / Фартовый парень Оська Мандельштам» — собой означают?
Что? Сразу и одновременно: и циркуляцию, и фиксацию, и канонизацию мифа.
Мифа о гибели Поэта от рук Тирана и мифа о его победе над Тираном, коль скоро его первым вспоминают те, кто готов бесконечно смеяться над «большим ученым», познавшим толк и в языкознании.
Павел НЕРЛЕР
Опубликовано 27 сентября 2015
