О нем говорят — человек-театр, человек-оркестр, человек-жанр.
А можно сказать — Евгений Гришковец. И этого будет достаточно
Возникнув на культурном небосклоне как «беззаконная комета в кругу расчисленном светил», Гришковец в считаные годы вышел на орбиту признанных, обласканных, увенчанных.
Являясь публике в разнообразных обличьях — актера, писателя, режиссера театра и кино, автора музыкальных альбомов, он умеет постоянно меняться, оставаясь самим собой. При этом не перестает удивлять.
Сценические монологи Гришковца — это рассказ от первого лица. С очень точными наблюдениями. С обостренным вниманием к смешным и трагическим пустякам, всякому «сору», из которого, собственно, и состоит жизнь. Со сбивчивой интонацией — как будто на ваших глазах человек подбирает слова. Простодушные зрители попадаются на эту обманку и отождествляют героев Гришковца с ним самим. Что, конечно, неправильно. Между автором, который вправду отбывал армейский срок на Тихоокеанском флоте, и затурканным службой матросом, который «съел собаку», существует дистанция.
«Высоцкого тоже отождествляли с его героями»
— Лирический герой ваших пьес-монологов — в какой мере он выплавлен из вашего житейского, душевного, чувственного опыта? Проще говоря, много ли общего между ним и вами?
— Дистанция между мной и тем персонажем, от имени которого произносится монолог, несомненно имеется. В разных спектаклях — разная. В «Дредноутах» — огромная, потому что на сцене женатый человек, довольно изворотливый, хитрый, жаждущий больших событий в жизни, но не имеющий никаких. Он на меня совершенно не похож. А вот лирический герой спектакля «Как я съел собаку» очень близок мне. И даже не потому, что я служил на флоте, а в связи с тем, как и что он говорит о своих переживаниях. Или возьмем лирического героя спектакля «+1». Это странный человек. Он описывает некие свои желания, которые с моими сегодня не совпадают, хотя раньше такие желания у меня были и, я понимаю, могут быть у каждого. Но ничего не поделаешь — публика отождествляет моих героев со мной, как героев Высоцкого всегда отождествляла с ним, при том что публика Высоцкого была многократно шире.
— Пьеса «Как я съел собаку» была написана в
— Не только акценты и интонация — полностью изменился спектакль. Когда я в Москве дебютировал с ним, мне было тридцать с небольшим, сейчас — сорок с лишним. Раньше меня занимала тема взросления, теперь — тема встречи человека с государством, которому безразличны твои индивидуальные черты, оно интересуется только твоим ростом и размером твоей ноги, чтобы выдать правильную матросскую форму. И, конечно, возникла тема свободы. В 1999 году свободы было так много, что, казалось, она никогда не закончится. А сегодня тема свободы, компромисса с несвободой весьма актуальна.
«Не вижу смысла жить в Москве»
— Почему вы живете в Калининграде? Принципиально не хотите в Москву переезжать?
— В Калининграде мой дом. Я сам выбрал этот город для жизни. Это удобный, приятный город. Мне он нравится географически и климатически. В Москве я категорически не хочу жить. Я вижу смысл в ней работать, а жить — нет.
— Но вы же все равно большую часть времени проводите в Москве.
— Вовсе нет.
— Хорошо, сколько дней в году вы живете в Калининграде?
— Месяцев семь. В конце июня закончится мой театральный сезон, и я вернусь в Калининград. В следующий раз выйду на сцену в Москве числа
— Вы часто говорите: «Я — провинциал». В каком смысле? Провинциал — по происхождению? По мироощущению?
— По происхождению, по мироощущению, по ясному пониманию собственного масштаба в некой системе координат. Я — житель большого города, областного центра. Но если бы я родился немцем и был гражданином Германии, я бы не ощущал себя провинциалом, живя в Штутгарте, Мюнхене, Франкфурте, Гамбурге. В социальном смысле Берлин не является столицей. Тогда как Москва — единственный непровинциальный город России, все остальное — провинция.
— Вы не испытываете провинциальные комплексы?
— Раньше испытывал. Сейчас вряд ли. Но нет и гордости от того, что я, мол, провинциал. Такого рода гордость — тоже признак закомплексованности. Поверьте, у меня нет особых разногласий с Москвой — ни географических, ни климатических, ни социальных. Я просто не вижу смысла здесь жить. Жизнеустройство здесь очень сложное, оно связано с большим количеством проблем. В конце концов это дорого. Среднее образование и относительно сносные медицинские услуги можно получать в любом областном городе. Раньше были хорошие провинциальные университеты, один из которых я в свое время закончил, — сейчас их стало меньше, и уровень этих университетов понизился. Высшее образование своим детям я скорее всего постараюсь дать в столице.
— Все-таки признаете, что Москва есть Москва?
— Я никогда не участвую в провинциальных стенаниях, что Москва — это ужасно. Я от нее устаю, могу поворчать по этому поводу, но Москва — это город, где живут мои коллеги, сотрудники, где у меня есть маленький офис. И большинство моей публики живет здесь. Поэтому как я могу ругать Москву? Она ведь еще и художественное пространство моих произведений. Действие как минимум двух моих романов происходит в Москве. «Рубашка» — сейчас самая переводимая моя книжка. Европейские читатели видят Москву моими глазами, а не глазами московских авторов. Московские авторы в большинстве своем дают чудовищную картину Москвы, а я, пожалуй, наоборот.
«Теперь трагедии переживаются быстро»
— Превращение драматурга в прозаика — оно было для вас естественным, закономерным?
— Оно было абсолютно неожиданным. До той поры, пока не начал писать прозу, я был человек театра, который понимает суть сценического художественного пространства, но слабо представляет себе, как строить повесть, роман. «Рубашка» стала моим первым опытом в прозе. И это видно. Там почти сплошь прямая речь. Я не знал, как ее оформить, чтобы получилось прозаическое произведение. Решил сделать так: сначала писал диалоги, а потом разбавлял их словами «он сказал».
— Зато шестая ваша книга — роман «Асфальт» — вполне свободна от таких приспособлений.
— Мне кажется, этим романом я сильно опередил литературный процесс. Была осмысленная задача — дать новый тип трагедии, новый тип переживаний.
— Что значит — новый?
— Быстрое переживание трагедии. Я задумал «Асфальт» пять лет назад, в
— Как минимум одна была. О романе весьма иронически отозвался Андрей Немзер.
— К сожалению, не читал его рецензии. Роман «Асфальт» я считаю большим романом и точно знаю,что другого романа на эту тему сегодня нет.
«Я перестал гастролировать в Европе»
— Когда вы гастролируете в Европе, кто ходит на ваши спектакли? Представители русской диаспоры?
— К сожалению или к счастью, все это закончилось. До 2004 года я участвовал в международных фестивалях, много и с удовольствием гастролировал в Европе. Но постепенно это потеряло смысл. Я стал настолько известен здесь, что на спектакли, которые я играю за границей, стали приходить преимущественно наши бывшие граждане. И от этого осложнился культурный контакт с европейской публикой. Представьте двуязычный зал. Одна его часть ловит русский текст и мгновенно реагирует на него, а другая из-за этого не слышит перевод. В итоге немцы, французы, бельгийцы, финны перестали ходить на мои спектакли.
— Может, дело не только в этом? Жванецкий, как вы знаете, непереводим. «Раки вчера по пять, но большие, а сегодня по три, но маленькие» — никто, кроме русских, не понимает, что тут смешного.
— Я вполне поддаюсь переводу. С какими чувствами человек идет в школу зимой — понятно всем.
— Ну да, «Бабушка, не пей так громко чай» — это с зимнего недосыпа может сказать любой ребенок, которого гонят в школу.
— Реплику «Бабушка, не пей так громко чай» я в Мюнхене или Париже не произношу. Бабушки там несколько другие, они пьют чай не столь оглушительно. Вообще, выходя к европейскому зрителю, я многое меняю в тексте. Я же не хочу быть идиотом, настаивающим на экзотических, никому не понятных деталях. Меня интересует универсальная человеческая история. Я изменяю текст специально для того зрителя, к которому адресуюсь. Для финна — один вариант, для жителя юга Франции — другой.
— Они понимают? Им это близко?
— Да — иначе не было бы коммерческих гастролей. Но теперь, повторяю, это закончилось. Потому что, скажем, в Норвегии на презентацию моей книги, изданной на норвежском языке, приходят в основном русские. И спрашивают, не привез ли я десяток-другой экземпляров на русском. Мои книги выходят и в других странах Европы. Но я перестал туда ездить на презентации. Зачем? Чтобы повидаться с нашими бывшими соотечественниками? Не люблю эмигрантов и категорически не хочу с ними общаться.
«Моя публика — активно живущие люди»
— Кто сегодня ваш зритель? У меня ощущение, что это молодая пригламуренная буржуазия. Когда вы дебютировали, на ваши спектакли стекалась достаточно пестрая публика. А потом вошло в моду ходить «на Гришковца» — и ваш зал заполнили девушки с сумками Louis Vuitton.
— Эта мода давно прошла. Как только я начал регулярно играть свои спектакли, как только «Рубашка», «Реки», «Зима», «Планка» стали продаваться в магазинах... Тираж моих книг перевалил уже за два миллиона. Спектаклей сыграно более полутора тысяч. Какая же это мода? Это стало частью культурного контекста. Я играю спектакли в Магнитогорске, Сургуте. Там нет гламурной публики. Основная моя публика — активно живущие люди. Вчера я играл в Твери, и вся галерка была заполнена студентами, для которых билет за 500 рублей все-таки возможен. В моем зале немало молодых менеджеров, которые приходят семейными парами или компаниями. Какие-то мои тексты они знают наизусть, но хотят посмотреть вживую. Мое поколение, поколение сорокалетних, — да, это подчас буржуазная публика, но она не столь многочисленна.
— Ваш зритель и ваш читатель — это один и тот же человек?
— Они во многом совпадают. Но есть люди, которые решительно не хотят меня читать и любят только в театре. И я их понимаю. Они ассоциируют меня с моими героями, они «слышат» книгу, «написанную» моим голосом, и это им очень мешает. А есть люди, которые не любят и не понимают театр. Для них я только писатель. Они меня читают и знать не знают, какой я на сцене.
— Роман Абрамович, как пишут в светской хронике, «был замечен» на ваших спектаклях. А с банкиром Александром Лебедевым я сам однажды сидел в одном ряду.
— Это было давным-давно.
— Они приходят, чтобы отметиться? Для них вы «тот самый Гришковец»?
— Им отмечаться надо на кремлевских мероприятиях, а не здесь. Сюда они идут спектакль смотреть. И Абрамович, и Лебедев, и Вексельберг, и еще целый ряд олигархов — люди читающие, знающие театр. Заметьте, приходят они не на премьеру, а в обычный день, когда нет журналистов с теле- и фотокамерами.
— А вам самому не хочется отметиться?
— Где?
— Ну, например, на встрече кого-то из руководства страны с деятелями культуры.
— Меня на эти встречи не зовут.
— А вам было бы интересно?
— Вряд ли. У меня нет вопросов к представителям верховной власти. Полагаю, что и у них нет ко мне никаких вопросов.
— А к самому себе у вас вопросов много?
— Вы даже не представляете сколько! Я только их сформулировать не могу. Они возникают неформулированно, и в процессе жизни я на них отвечаю или не отвечаю.
— Вам довелось пережить кризис среднего возраста?
— Я пережил его настолько тяжело и при этом настолько плодотворно, что все про это знаю. Прочитайте пьесу «Дом», написанную мною в соавторстве с кинодраматургом Анной Матисон. Там дана анатомия этого кризиса.
«Ощущаю себя чуть ли не последним реалистом»
— Почему вы ушли из ЖЖ?
— Я это сделал после того, как выложил там маленькое видео — монолог писателя из фильма «Сталкер». Потом оказалось, что из 200 тысяч человек, посетивших мой блог, только 20 тысяч просмотрели предложенный ролик. Я понял, что блуждающие по Интернету люди в большинстве своем мне неинтересны. Они к тому же весьма агрессивны и безответственны, поскольку анонимны. Когда я увидел эти цифры — 200 тысяч и 20 тысяч, я понял, что закрою свою страницу в ЖЖ.
— Вы разочаровались в социальных сетях?
— Нет, поскольку никогда не был ими очарован.
— Это правда, что вы не владеете компьютером?
— Правда.
— А как в ЖЖ писали?
— Я не писал, я диктовал.
— Начнется ли вскоре новый Гришковец, которого прежде мы не знали?
— Думаю, нет. Зачем? Меня интересует мой современник, мой соотечественник, а не абсолютно вымороченный персонаж тех авторов, которые навсегда застряли в постмодернизме, и не маргинал из псевдоправдивых мрачных недохудожественных текстов тех авторов, которые мнят себя новыми нонконформистами. Я ощущаю себя чуть ли не последним реалистом, даже соцреалистом. Потому что мой герой всегда работает, у него всегда есть профессия, он всегда погружен в определенную социальную среду. Тут я ориентируюсь на лучшие образцы советской литературы. Так, как пишу я, сегодня не пишет никто. Говорю об этом совершенно ответственно.
Российская Газета
