Вера нуждается в красивых декорациях. У него были голубые глаза, мягкий, будто ватный голос для чтения стихов и комплиментов, вязаная шапочка зимой для сохранения волос, коротких и вьющихся маленькими медузогоргонскими змейками, и аквариум, где я таки утонула после продолжительной обработки и чуть менее продолжительного всматривания в рыбью жизнь.
Обрабатывали стихами и философией. Меня не остановило предупреждение, что не я первая. В семнадцать лет хотелось нравиться без будущего, без прошлого, тому, кто в данный момент рядом говорит приятное. А что у него было до меня, не волновало. И что будет после — тоже. Потому что тогда не существовало этого «после». Его рождает страх, а я не боялась. Я нравилась. Ревность к «после» затопила, когда оно пришло. Я даже решилась на открытку, спустя год разлуки. Новогодний писк о себе — в мечте — на весь наступающий год. Вот, мол, твоим голубым глазам мои ехидные слова якобы благодарности за науку и внимание, подразумевая стихи и философию, на самом деле робкая просьба: не забывай, — и надежда, что еще не успел забыть, что нравилась не потому, что просто существовала рядом, а потому, что вообще нравилась, что чувство породили не внешние обстоятельства, а само чувство породило их, и, в конечном итоге, что бросили не меня, а я. Что мое семнадцатилетие было случайностью, пусть даже удачно подвернувшейся, но не целенаправленно подобранной мишенью для созревшего выстрела. Мой возраст удобно ложился в его веру об идеальной разнице между мужчиной и женщиной. Ему было 33, и он хотел стать для меня искусом-иисусом.
Я называла его коброй с голубыми глазами. Тогда — видя в нем опасность завлечения, ощущая в себе неспособность к сопротивлению и безропотность дарения себя затягивающейся петле. Потом придумала иное: увидела себя дудочкой, перед которой завороженная кобра сделала стойку.
Тогда стойку делала я. А он музицировал. Мои уши никогда прежде не любили так много. Помню себя с телефонной трубкой и блаженной улыбкой. Входившие в комнату видели сумасшедшую, которая ничего не говорит и улыбается пятнадцать, двадцать, тридцать минут. А он читал мне наизусть поэму, не могла же я оборвать ссылкой на посетителей, которых, к счастью, отпугивала моя улыбка.
Да разве могла я оценить это счастье любви по телефону! Будто под солнцем лежишь, а оно зайчиками щекочет. Или в ванне мамины руки купают.
Он приучил меня не бояться тишины, хотя поначалу я смущалась молчать по телефону и слушать его молчание, казалось, на том конце провода обо мне давно забыли, и если не повесили трубку, то положили рядом. Он внушал мне, что отсутствующим голосом можно дышать, его можно слышать, только надо сильно захотеть. Тишина не в тягость, если молчишь с человеком, который, уверена, думает в миг тишины о тебе, а ты — о нем.
Время от времени он пугал меня, то ли воспитывая ревность, то ли отвращая от себя, возвращаясь к трезвости, ссылкой на
Пофилософствовав, он улыбался в виде отточия, которое обрывало сказанное и в то же время слегка перечеркивало его: слова, мол, пустой звук, главное — чувство. Чувство — в его улыбке. Улыбаясь, он начинал целовать. И мой труп с червями отказывался ненаходимо глубоко. Его руки суетились и дрожали не от ужаса перед разложением, а от желания разлагаться вместе. Глаза расплывались так, как обычно, когда он долго смотрел на рыбок. Тогда взгляд оказывался по ту сторону стекла. Отвечая на поцелуи, я чувствовала его взгляд в себе, и хотелось зажмуриться. Он словно был уже внутри и оттуда звал себя самого. Я словно переставала существовать для него. И для себя. Я пугалась и начинала ждать, чтобы кто-нибудь постучал, чтобы он отпрыгнул, освободив меня и снаружи и внутри, чтобы вернулся к прежней своей все понимающей и ничегонеговорящей улыбке, чтобы у него перестали дрожать руки и губы и чтобы он открыл дверь и впустил стучащего на мое место.
Делясь своими жизненными установками, он набивал ими мой голодный семнадцатилетний разум, с которым предлагал мне бороться до полного подавления его власти над сердцем. Он часто повторял, ссылаясь на рыб, что человека губит рассудок, насколько счастливее животное, не ведающее о борьбе разума с сердцем, живущее инстинктами, которые в нас задавлены условностями.
Я смотрела на рыбок в его аквариуме и видела себя за стеклом. Я надеялась, что это начало моего освобождения от власти рассудка. Мне хотелось свободы. И чем сильнее хотелось, тем дольше я пялилась на ни в чём не повинных, ничего не подозревающих о своей показательности рыб, правда, иногда меня шокировали их поступки, типа поедания друг друга: кто кого догонит, кто к кому удачнее подберется, тот и заглатывает. Я наблюдала, как большую неповоротливую рыбку жадно пожирали мальки, и оправдывала их тем, что они не ведают, что творят, потому как бессознательны, а значит, не заслуживают осуждения, что и я добьюсь такого отношения к себе, когда избавлю инстинкты от границ условностей.
Он внушал, что человек суетится по пустякам, к пустякам относя все: учебу, работу, жилье, даже еду (готов был жить под открытым небом и питаться тем, что под руку попадет, но не бросать же квартиру, раз она все равно уже есть!). Не надо ничего желать — удовлетворение закабаляет. Все придет само, просто плыви по течению. и принимай дарованное с благодарностью. Я представляла себя бревном в реке, и мне нравилась такая смиренная картина.
Он говорил, что его не волнует, где, кем и за сколько работать. С большим удовольствием он пошел бы, например, грузчиком, чтобы свободное время отдавать книгам. Но раз так сложилось, значит, надо терпеть.
Он распадался на двоих: одного — говорящего, другого — живущего. Говорящего о вере. Живущего без нее. Это смущало.
Я начала от него отходить ещё до нашей разлуки. Он пригласил на дачу, а я не поехала, как расчетливая динамистка, не вышла в условленное время и место, из окна наблюдая за его вязаной шапочкой, ожидая, пока освободится путь домой.
Потом мне рассказали о его жене, которая трижды попадала в больницу с выкидышем. И когда в третий раз потеряла много крови и попросила вызвать мужа, он приехал и накричал: к чему эта паника, если она уже должна привыкнуть к выкидышам и не беременеть, чтобы не заставлять его участвовать в этих трагедиях. Они разошлись.
Я смогла представить его голубые глаза холодными, хотя не захотела увидеть этот холод относящимся ко мне. Но я до сих пор не верю, что рассказывающие о чужой жизни знают, как было на самом деле. Как не верю и в то, что он в тот момент был жесток, потому что жесток по натуре. Кобра не может не защищаться.
Наверное, я не захотела быть его попутным даром — одним из — побоялась, что он легко освободится от меня, чтобы самому не стать рабом, когда я окончательно вляпаюсь к нему в рабство.
Ваша Алла Витальевна Перевалова
