«Если ты пишешь у зеркала, то письмо твоей правой руки так же реально, как левой, отраженной напротив, и как ни очевидно твое удивление, оно запаздывает по отношению к тебе самому, остается всякий раз заново непостижимым».
Филипп Соллерс.
«Драма»
Окна моего дома упираются в чёрные полосы, делящие всё внешнее пространство на неравномерные переливающиеся лоскуты. Чёрные полосы оказываются деревьями. Ночью их длинные тени гуляют по комнате, но до подлинного реального шершавого ствола мне никак не дотронуться, — доступ к нему закрыт стеклом. Большую часть времени я чувствую себя запертой в подобной коробочке, где стекло определяет, насколько реален внешний объект, на сколько мне открыт доступ к нему. Так, летящий по тротуару прозрачный пакет (я считаю, что мне не хватает буквально шага для того, чтобы потрогать его и принять текстуру) оказывается маленькой белой собачкой. Любая вещь деформируется, и, кажется, я никогда не почувствую, что такое объективная реальность.
В детстве я всегда поднималась на горки очень медленно и аккуратно: никогда не знаешь, где кончатся её границы, пластиковой, жёлтой, и где возникнет пустота, воздух, на который опираться ногой никак нельзя. Лишиться ноги мне маленькой совершенно не хотелось, поэтому я очень долго думала, прежде чем наступить. Меня часто спасали звуки и колебание воздуха, если ветер бил сильнее — я старалась не приближаться. Позже мне скажут про музыкальный слух — это моя компенсация. Хотя к звукам я буду относиться не так трепетно, как к изображениям, будто к первому доступ открыт мне слишком легко, а вот ради второго стоит напрячься и постараться.
И я напрягалась. На глаза помещают очки в виде двух конусов, внутри из тьмы вспыхивают разноцветные огни. Их блики бьют в глаза, вызывают нежный зуд и красные полосы под глазами — следы не проходят ещё пару часов. Крошечный домик посреди зелёной лужайки. Я должна как-то уговорить свои глаза, что-то такое мысленно повернуть внутри них, чтобы он стал чётче, реальнее. И я настаиваю на его реальности. Подбородок обязательно должен упираться в холодный пластик, так же как и лоб, здесь снова возникают следы на лице. Шарик глаза закатывается вверх, внутрь бьет луч — из-за него все пространство покрывается еле заметными тонкими фиолетовыми трещинками. Я тренируюсь, чтобы прийти к своей первой рамке, рамке очков. Весь мир будет очерчен мягким квадратом: если посмотреть немного в бок, один предмет залезет на другой и возникнет двойничество. Батарея окажется сидящей на подоконнике, хотя ей нужно, напротив, подпирать его. Стакан будет смещён немного вправо, на самом деле он стоит, скорее, с левой стороны (это я уже определяю с помощью осязания). Так я узнаю, что, если смотреть исключительно прямо через стекло, — мир приобретёт «истинный» вид. Любое движение головы, слегка съехавшая линза, — и меня выбросит за борт. Качка. Рябь на воде.
Если попытаться представить астигматизм (конкретно моего типа) схематически, получится нечто подобное:
И, если обращаться к языку науки, астигматизм —
«это нарушение зрения, при котором глаз фокусирует свет на сетчатке неравномерно. В здоровом глазу роговица и хрусталик ровные, а при астигматизме их сферичность нарушена. Поэтому изображение предмета на сетчатке при прохождении световых лучей через роговицу получается с искажениями. Это приводит к искаженному или нечёткому зрению на всех расстояниях».
Чаще всего астигматизм передаётся генетически. Чем является моё тело без этого маленького нарушения, я совершенно не знаю, поэтому хочется уйти к подобным.
Красный Рембрандта заходящим солнцем падает в мою резь в глазах. Если долго перенапрягаться, возможен только такой оттенок реальности. Маленький сгусток запекшейся крови. Вглядывание в тьму, которая приобретает лёгкий отлив. Глаз щурится. То, что делать мне было категорически нельзя. Внешнее вокруг шарика работать не должно, упор только на внутренние мышцы. Свет всегда приглушённый и лёгкий приходил ко мне из рези, я его лелеяла, хранила в своей голове как ослепительный огонёк или вспышку. Ангел.
Художник не поражён астигматизмом, но в конце своей жизни он ослепнет. Потерять доступ к видимому — главный страх моего детства. Была изобретена новая игра, не имеющая отношения к механическим конусам, но касающаяся моей памяти. Нужно было ходить от дома до метро с закрытыми глазами. Путь был совсем коротким — через парк, мало людей, я не должна была ни в кого врезаться. Запомнить мир в мельчащих подробностях — сквозь пальцы утекающая вода. Я в страхе раскрывала глаза. Посмотреть ещё разочек. Впустить в себя все деревья и дороги, пока они окончательно не ушли во тьму, не стали призраками, туманом, тенью.
Чёрная земляная дыра позади Флоры — пустые глазницы без памяти. Когда я всматриваюсь в картину, она утаскивает меня. И хотя Флора должна нести в себе умиротворение и красоту, для меня она, запертая в пещере, кажется скорее притворяющейся кем-то иным. Она смотрит, но не видит того, что впереди. Голова полностью отключена от пространства вокруг. Где она обитает на самом деле — страшный вопрос. Рука застыла в воздухе. Статуя.
Саския в образе Флоры. Рембрандт
Красный — самый важный цвет. Изображение на экране телевизора подстрелено мной красным светом. Крохотная лазерная указка в руках определяет, чему жить, а что стереть. Внимание обращено только к одному. Огонёк бежит. Необходимо выбрать свою жертву и держать её на протяжении часа, тогда разнеженные мышцы станут сильнее. Фиксация на их разнеженности не пройдёт еще долгое время.
Этому подтверждение — камера, попавшая в руки. Новый формат линзы — размывающий. Главный передатчик воздушного, туманного, блеклого. То, что назовут «сокуровским», станет для меня прямым изображением окружающего мира. Плавающие будто в мутной воде образы, вытянутые силуэты, искажённые лица, переходящие в гримасу, выражение, маску. Самое прекрасное отныне и вовек выглядит так. Глянцевое цифровое изображение с проработанными деталями будет казаться неестественным. Всё, что являет в себе чёткость, на самом деле не отражает реальность. Это её главный злой двойник. Как странно, что люди с помощью маленьких металлических коробочек стараются передать то, как устроена голова, транслировать еле заметные ощущения, сны и видимое.
«Откликаясь на этот фильм, я пролил слезы над печальной сутью вещей. И это необыкновенное ощущение до сих пор отдается во мне».
Ник Кейв о фильме Сокурова «Мать и сын»
«Мать и сын». Сокуров
Я проливаю слёзы, мир тает, огни переодеваются в лёгкие ореолы. Как часто я капризничала тогда просто для того, чтобы посмотреть на изменение света. Второе возвращение Ангела. Мир — мягкий хрустальный шарик с водой и снегом. Потрясти бы его и появятся искажённые лица.
В них вглядывался не только Александр Сокуров, до него был Эль Греко. Многие пишут, что художник страдал от астигматизма, именно поэтому силуэты на его картинах вытянуты. Но я не буду считать её достаточно достоверной — во времена Эль Греко тяжело было поставить подобный диагноз. Изменение пропорций лица его героев могло быть связано с тем, что он ориентировался на иконы, которые очень любил, часто переписывал библейские сюжеты. Такое простое объяснение полностью перечёркивает астигматизм, но всё же мне хочется иногда падать в конспирологию и думать о его недуге.
Портрет инквизитора Ниньо де Гевара. Эль Греко
Правый глаз всегда будет слегка перетягивать на себя внимание, тихо помогать левому. Он отвечает за наведение фокуса и резкости, с ним предметы реже устраивают танцы на плоскостях. Соответственно, левый — мой сказочник, моя Сирена, сбивающая с пути мореплавателя.
«...занимается от одного взгляда, мне кажется, что мой лоб видит круговым рассеянным зрением, — по-прежнему эта яркая синева, что вскоре крошится в серости, распадается, гаснет...» (Филипп Соллерс. Драма)
Я моргаю, и линза встаёт на место. Отчётливо виднеются деревья и противоположный дом за окном. Маленькая белая собачка тявкает.
Катерина Савельева
