Нет лучшей психотерапии, чем написание текстов. Публиковать их при этом стоит только затем, что это может помочь ещё кому-либо, ведь любови у нас у всех разные, а вот страхи всё одни и те же. Я вот всегда боялся заявлять о своих вкусах.
Мансур. Хамелеон. 1612 г., Королевская коллекция, Виндзор
В плане вкусов и увлечений я всегда был каким-то средним — не посредственным то есть, а промежуточным. Мои пристрастия, как правило, не были типичными, но и не были элитарными. Выделяться из толпы — из группы — я боялся, поэтому всегда присоединял к моим нестандартным вкусам какие-нибудь стандартные. Объясню: допустим, я слушал русский рок тогда, когда никто из моих сверстников уже не слушал русский рок, но чтобы не быть среди них лохом, я старательно слушал и русский рэп. И не то чтобы мне не нравилось — дело не в этом. Здесь важно, что мной руководило: я привык держать руку на пульсе, чтобы не стать белой вороной.
Моя рука всё ещё на пульсе тренда. Конечно, я уже безнадёжно стар для того, чтобы знать все актуальные мелодии, мемы и мимические движения, но я по инерции слежу за дутыми героями прошлого и настоящего, обращаю внимание на положение рэп-игры в пространстве, стараюсь ознакомиться с новыми релизами тех, кто «именит». Внутренней нужды в этом уже нет, но есть инерция — дочь психологического зажима.
Зажим этот таков: я всегда маневрирую между дискурсами; между простыми деревенскими пацанами, из коих я родом, и столичными креаклами, в которых я попал; между традиционалистами и консерваторами, для которых я свой, и богемными художниками, поэтами, синефилами и писаками, которые не чужие для меня. Меня это наполняет, кружит, держит в тонусе. Но это трудно, потому что я всегда вынужден в какой-то степени подбирать слова. То есть я растрачиваю свою интеллектуальную потенцию не строго на формирование и укрепление собственной независимой интенции, а на манеру, логику и средства её преподнесения. Не трудно понять, что при таком раскладе ни о какой потенции речь уже не идёт: мысль вяло мнётся на входе.
Я не привык прямо говорить о своих вкусах, и, что ещё важнее, навязывать их. Вы скажете, что это хорошо, и навязывание своих вкусов — это хамство и моветон. И будете правы лишь отчасти, так как любая культурная деятельность — это так или иначе навязывание другому своего мнения. О вкусах, может, и не спорят. Но за них идут в атаку! А я никогда не ходил. Парадокс таков: я ничуть не сомневаюсь, что я прав в большей части вопросов, где возможны хотя бы два мнения; но я слишком уважителен к окружающим людям, и мне сложно сказать им, что они не правы, и им следует думать вот так…
Так как свои вкусы и пристрастия я всегда презентовал со стеснением, я привык искать таких людей, с которыми эти вкусы совпадают заранее. Когда-то меня тяготило несовпадение музыкальных вкусов, представлений о прекрасном. Затем мне было важно найти тех, кто понял бы мои политические, социальные увлечения. В конце концов и религиозные, метафизические установки тоже требуют, даже больше прочих, единомышленников, единодельцев. Это же всё тоже вкусовщина в некоторой степени. Только на метафизическом уровне уже очевидно, что двух правильных мнений быть не может (хотя могут быть оттенки). Как говорится среди нашей братии: есть неопровержимая основа, а есть допустимые разногласия.
Вот и иду по миру: куда ни ткнусь, думаю, как изобразить себя, чтоб понятным быть, чтоб хорошим быть. Не чтобы казаться, а чтобы разговор получился, польза получилась. А пользы не получается, потому что я везде как бы второй номер себе беру сразу, танцую всё вкруг собеседника, ловлю его. Моя задача для исправления этой глупости: стать во всяком мире общения субъектом, стать коммутатором-гегемоном. А первый и важнейший шаг на пути к этому — избавление от постмодернистских шаблонов поведения. Хотя оно древнее постмодернизма — это арлекинада.
Нужно отказаться от наставления Брюса Ли — «быть водой» — и внять наставлению Харпер Ли — «убить пересмешника». Это необходимо, чтобы не повторить судьбу Брэндона Ли, конечно, который всю жизнь играл роль, а погиб наскоро и по-настоящему.
Талгат Иркагалиев
