Представляя аудитории Светлану Алексиевич, Кирилл Серебренников сказал: «Принимать в театре этого человека — огромная честь. Это событие из разряда тех, о которых рассказывают потомкам». Лекция, отрывки которой мы публикуем, открыто антивоенная.
Победа, которую сложно отличить от поражения
Думаю, назвать лекцией то, что я хочу сегодня сказать, нельзя: лекция требует отстраненности. В теме «Я не хочу писать о войне» ее нет — это то, что волнует меня больше всего, все 40 лет моей деятельности.
Когда я была в Афганистане, видела нашего солдата — только что он проверял у нас документы, а когда мы вышли из генштаба, уже лежал убитым. Не стихией, а другим человеком. Я — абсолютный пацифист. Никто не убедит меня, что человеческая жизнь чему-нибудь равна — это божественный дар, и он дан не для того, чтобы умереть где-нибудь на Донбассе или в Сирии. Вопрос неприятия войны каждый человек должен решить для себя, выйти из этой системы, не участвовать в ней. Думаю, в глазах потомков мы будем выглядеть как варвары, потому что мы так обходимся с человеческой жизнью.
Женщины-повара, которые участвовали во Второй мировой, рассказывали, что у них были огромные котлы. Они варили в них кашу и суп на 400—500 человек, а из боя возвращалось десять. Люди приходили совсем другими, не понимали, кто они, не могли смотреть другим в глаза. Грань между животным и человеком была практически стерта. Думаю, что это как-то ускользнуло от нас в апофеозе победы. Это победа, которую сложно отличить от поражения.
Мы — военные люди
Можно сказать, что мы — военные люди, и любая неудача возвращает нас назад. Сейчас мы отброшены почти в Средневековье. Когда я ехала по Москве, то видела огромное количество людей, которые стоят, чтобы увидеть какой-то религиозный обряд. Это — форма побега от того, что происходит сейчас.
В какой-то момент мы сошли с нормального пути, на который, казалось бы, стали — и, в общем-то, так и не шагнули в 21 век. Я помню, как в 2000 году ездила в Европу, как нам радовались, как говорили, что «наконец-то вы с нами». Потому что мир был парализован страхом атомного противостояния. Мы должны понять, как снова стали людьми войны, почему забыли то, что рассказывали нам отцы.
Для книги «У войны не женское лицо» одна женщина рассказывала мне историю: когда объявили о конце войны, они с сослуживцами расстреляли весь боевой комплект оружия — снаряды, патроны, все до одного. На следующий день в эту часть приехала комиссия, попыталась в чем-то кого-то обвинить, все искренне недоумевали, а зачем все это? Людям казалось, что после таких слез, после таких страданий война уже никогда не может случиться. Но на русском телевидении снова звучат угрозы — кого-то там «в радиоактивный пепел».
Медаль за то, за что сажают в тюрьму
Мне кажется, у женщин и детей есть какое-то знание о человеческом безумии, которое неизвестно каким образом укоренилось в нашей природе. Одна из моих героинь сказала: «Я расскажу вам о такой войне, от которой и генерала стошнит» — и это один из лучших рассказов в книге «У войны не женское лицо». Она рассказывает: когда начинается рукопашная, и люди сходятся друг с другом вплотную, то человек пропадает, а вместо него остается некий биовид. Когда колют в глаза и в живот, когда не кричат, а мычат, когда работает только один инстинкт — выясняется, что на самом деле мы припорошены культурой только слегка.
Многие женщины, которые прошли войну, говорили, что победа — это не то, о чем нужно говорить и вспоминать. Говорить и вспоминать нужно об опыте, как быть человеком, как не убивать. Я недавно видела по телевидению, как под духовой оркестр солдат отправляют на Донбасс, но думаю, что сегодня герой — это тот, кто не стреляет.
Так писал Достоевский в своих дневниках — сколько человека в человеке? Не так много людей об этом задумываются и несут личную ответственность за происходящее в мире. Даже сегодняшняя религиозность не принесла этого, она сгруппировала всех в некое народное тело, которое, как известно, чувствует, но не думает.
В своих книгах я стараюсь излагать версии людей, которые смотрят на события с разных сторон. Одной войну видела летчица, другой — вот эта женщина, которая была в рукопашной, третьей — например, пулеметчица. Но все они потом говорили: главное — не встретиться глазами с тем, в кого стреляешь. Потому что война требует бездумья, только так можно убивать. Стрелков говорил, что на Донбассе на протяжении первой недели сложнее всего было заставить людей стрелять друг в друга. Потому что для этого нужно из мирного времени шагнуть куда-то туда, где дают медали за то, за что обычно сажают в тюрьму. И сначала люди делали это нехотя, по принуждению.
Зло более натренировано, чем добро
Когда я оказалась на войне, то поняла, что человек, взявший в руки автомат, становится другим, не тем, кого мама, например, водила в хореографическое училище. Как будто бы вселяется бес, вскормленный военной культурой, которая пронизывает наше общество и безоговорочно в нем властвует. Зло более натренировано, чем добро. У искусства, кстати, есть темная сторона, вдохновляемая злом. На войне я увидела, как много там красоты, что смерть и красота всегда рядом — как в ночном небе летят снаряды, как поют ребята вечером, каждый на своем языке. Вблизи смерти люди открывают в себе то, что запрятано в них очень глубоко. В первые недели моего пребывания в Афганистане я попала на выставку современного оружия. Человек потратил много времени на то, чтобы сделать зло красивым.
Мы совершенно не готовы к будущему
Дальше нас ждут более страшные войны — уже не человека с человеком, а людей с природой. Она будет проверять нас, как Фукусима. Сильный тайфун способен превратить цивилизацию в кучу мусора.
Я была в Чернобыле, когда оттуда вывозили людей. Солдат сказал, что одну женщину не могут силой вытащить из дома. Когда я подошла туда, она увидела меня, одну среди мужчин, и сказала: «Деточка, ну разве это война? Посмотри, птицы летают, я даже мышку утром видела, солдаты свои — и я должна уходить с этой земли?» И вокруг тот же мир — небо, цветы, земля, казалось бы, нам знакомые. Но на землю нельзя сесть, цветы нельзя срывать, фрукты — нельзя есть. У нового зла нет запаха. Ты не слышишь его и не осязаешь, непонятно — в кого стрелять? Чернобыль перебросил людей из одной реальности в другую. Когда я ездила по этой зоне, не чувствовала себя ни русской, ни белорусской, ни француженкой, а чувствовала себя представителем биовида, который может быть уничтожен. Мы заглянули очень далеко, но делаем вид, что ничего не произошло.
Чернобыль все изменил. Что такое «далеко-близко», если на четвертые сутки радиоактивные тучи были над Африкой? Что такое «свои-чужие»: у нас, белорусов, нет своей атомной станции, но несколько дней ветер дул с Украины на север, и Чернобыль стал и нашей проблемой. То, что мы называем войной сегодня — выглядит уже не так, как раньше, у зла много новых лиц, которые мы не всегда можем отличить друг от друга. Мы совершенно не готовы к будущему.
Андрей Орловский
