Я бы хотел, возможно, написать текст в жанре confession, но вообще-то было бы замечательно хотя бы попробовать порассуждать на тему. Говорить об этом честно мне довольно трудно, даже не потому, что в этим чувствах так уж стыдно признаться, а потому что я и сам не вполне понимаю природу своих переживаний. Однако сегодня приблизиться к пониманию мне позволили прочитанные строки Анны Ахматовой о безумии «как бы чужого бреда» и история её взаимоотношений с сыном Львом, пересказанная Иосифом Бродским.
Анна Ахматова на рисунке Модильяни (1911)
Не хочется набивать текст цитатами, поэтому коротко перескажу суть. Лев Гумилёв, проведший в исправительных лагерях более восемнадцати лет, помимо прочего, привёз с собой в Ленинград обиду на мать. В сердцах он однажды заявил ей, дескать, для неё было бы лучше (как для поэта), если бы он умер в заключении, — это то есть было бы более органичным дополнением к её биографии, которая и без того, конечно, была высокой драмой, но не сполна, как весьма некрасиво решил отметить сын.
Бродский описывает, как тяжело переживала эти слова Ахматова и — более того — как её мучило то, что она могла ощущать слова сына как правду. Нет, конечно, рационально и конкретно — она бы не хотела, чтобы Лёву сгноили в гулаге, нет, конечно, нет. Но как поэт она пропускает жизненные потрясения через внутренний разрез. Все смерти, лишения, тягости, удары судьбы ходят во внутренний раскол, который, может быть, есть раскол между человеческим и божеским в личности, но, если совсем конкретно, то это раскол на простую человеческую и поэтическую её составляющие. Выходит такая специфическая форма деперсонализации, вызванная тем, что всякое действие/явление/событие поэт возводит в эстетический абсолют, — остраняет, что называется. Поэтому пункты во времени-пространстве, в которых материя определенным образом сгущается, напрягается, концентрируется — как бы выступают вперёд, вырывают человека из быта в бытие, вводят в возбуждение девиантно-эротического характера, поднимают над всем, что осатанело внизу.
Но было бы соверешенно неуместным романтическим заблуждением полагать, что человек (будь он хоть поэт, хоть бильярд, хоть другие «большие слова», которых не любила Ахматова) отрывается от земли и летит на крылатом коне в четвертое измерение, сбросивши балласт и окончательно отсовокупив от себя кожуру естества. Если бы. В том и штука, что деперсонализация — это патология, болезнь, боль. Вне и внутри — она ощущается как единовременные горькое пьянство и сокрушительное похмелье. Человек слаб и потому быстро смиряется и просто живёт сквозь все события и окружающие вспышки, лишь на короткие мгновения ободряясь и подпрыгивая. Это всё понятно. Важна этическая составляющая вопроса. Потому как совершенно непонятно, какую моральную оценку можно дать подобной шизофрении (представьте: страдающая и пишущая персоны вяло перекидываются бумажными самолётиками в густом чаду внутрях простого черепа, ну, чуть менее красивого, чем черепа иногда бывают), ведь это раскол не сознания, как справедливо заметил Бродский, а совести. В другом случае Бродский говорил, что «не хочет сказать, что Бог — это совесть». Не хочет, а говорит ли?
Дописавшись до этого момента, я понимаю, что всё ещё не готов честно и открыто говорить на эту тему от первого лица. Обращая взгляд вовнутрь, я чувствую, что ещё не готов к искренности такого порядка.
Талгат Иркагалиев
