Я не люблю лифты. Как застрял я в лифте в возрасте семи лет, когда почти полдня меня вытаскивали с грохотом и матом две алкоголички-вахтерши, с тех пор не люблю лифты, избегаю их.
Но подниматься на тринадцатый этаж по лестнице после рабочего дня я был сегодня не в состоянии. И, конечно, лифт застрял. Я уж совсем не мальчик: и хожу с трудом, и половину волос в бурном жизненном потоке растерял, и растолстел так, что в дверь прохожу едва, но тот детский ужас я почувствовал снова, и ни единой части от него не убыло, не потерялось. Хотя и в атаку мне ходить приходилось, и под обстрелом бывал, и в подворотне от пятерых хулиганов ножкой от стола отбиваться приходилось. Наверное, нерадостна старость не немощью и маразмом, а как раз вот таким детским жутким испугом перед тем, чего и
Слава богу, что был я в лифте не один, был со мной Владимир Григорьевич, сосед с двенадцатого этажа. Мы часто встречаемся с ним, оба — собачники: у него — пудель, у меня — дог. По утрам мы выгуливаем своих псов на одной и той же детской площадке перед соседним домом. Он предпочитает место у качелей, я — рядом с песочницей. Оба мы бодрые еще отставные полковники: я — артиллерист, он — милиционер.
Почему мы не подружились — не знаю. Он не понравился моей жене, я, видимо, — его. К тому же дети, дела, друзья — все
И вот, значит, разговорились. В темноте беседа идет свободнее.
— Встали, блин, — ругнулся Владимир Григорьевич.
Я недовольно хмыкнул и сел на корточки. Владимир Григорьевич сел напротив.
— Как бы лифт не растащили, — сказал я. — Как раз вчера пункт цветных металлов рядом открылся.
— Бог не выдаст, — отмахнулся Владимир Григорьевич.
Он раздражал меня. Еще пять минут, и ноги у меня затекут, а садится на пол для меня было хуже дисбата.
— А помните, Владимир Григорьевич, прежние лифты? — спросил я ностальгически. — С лифтерами, со скамейками вдоль стен?
— Да, — сказал сентиментально Владимир Григорьевич, — и зеркало, Сергей Петрович, обязательно зеркало должно было быть на стене. И бархатный пол…
— И золотые ручки. А какие были парадные! Какими они были чистыми!
— У меня в парадной солдатик сидел…
— И у меня тоже…
— Ваня его звали. Такой, знаете, опрятный, аккуратный, всегда дверь открывал с поклоном.
— И «Волга» у входа, — вспомнил я, — штабная «Волга». Сейчас таких уже не делают.
Я постелил платок и сел на пол. Виктор Григорьевич тоже завозился, устраиваясь поудобнее.
— А помните, какая еда была? Бычки в томате, завтрак туриста.
— А какой была сервелат был?
— А колбаска полукопченая? — спросил я.
— Ох, Сергей Петрович, и не говорите. Помнится, мы на даче так ее ели. А как пили!
— «Кинзмараули»!
— «Хванчкара»!
— «Столичная»!
— «Российская»!
Я вздохнул.
— А с утра — «Жигулевское».
— Так плавно, тихо.
— Сейчас такого нет.
— Нет, к сожалению.
Я достал из портфеля бутылку «Агдама».
— Давайте выпьем, Виктор Григорьевич.
— А что у вас?
— «Агдам».
— Замечательно. У меня как раз стакан с собой есть. Из пластикового не побрезгуете?
— Не побрезгую.
Закуски у нас было немного, самой немудрящей: батон и морская капуста. В темноте мы выпили, закусили, и жизнь стала приятнее.
— А помните, Сергей Петрович, как икра лежала в магазинах, и никто брать не хотел?
— А шоколад «Балет» помните?
— А телевизор с линзой, еще ведущая такая была, черненькая, под мальчика подстрижена.
— А Утесова — помните?
— А Кобзона молодого?
— Утро красит нежным светом
— Стены древнего Кремля…
Внизу раздался бодрый крик лифтерши:
— Эй, есть там кто?!
— Есть! — закричал я. — Мы здесь.
— На ладно, сейчас пущу лифт!
Зажегся свет. Я посмотрел, картина была самая непривлекательная: грязный лифт, исписанные стены, крошки, обрывки газет. Я торопливо встал с пола, спрятал бутылку в карман пальто. Виктор Григорьевич завернул в газету банку с морской капустой и убрал в портфель.
— Жмите на кнопку, — крикнула снизу лифтерша.
Виктор Григорьевич нажал на кнопку, лифт поехал.
— Слава богу, — сказал я. —
— Ну, — сказал Виктор Григорьевич, — всего вам доброго. Супруге привет.
— Вашей — также, — сказал я смущенно, стараясь не смотреть на него.
— Наилучшие пожелания.
— Спасибо, спасибо.
Двери лифта открылись.
— Всего доброго, — сказал Виктор Григорьевич, выходя.
— Счастливо.
Я поехал дальше. Все-таки не люблю я милиционеров.
