Лермонтов и на самом деле герой нашего нынешнего времени. Как никакого другого. Впрочем, так уж мистически повелось, все столетия начинаются в чём-то одинаково. И время Николая I, конечно же, по многим параметрам совпадает с нашим временем. Без высоких идей, без великих замыслов. Чем закончится? Новым крымским поражением? Тем более и стихи, и проза Михаила Юрьевича Лермонтова крайне созвучны нашему времени. Да и герой – тот же, волевой, смелый, мужественный, решительный, но лишённый всякого смысла жизни, кроме удовлетворения своей похоти.
И по-прежнему живы слова Виссариона Белинского, сказанные после выхода этого изумительного лермонтовского романа: «Вот книга, которой суждено никогда не стареться, потому что, при самом рождении её, она была вспрыснута живою водою поэзии! Эта старая книга всегда будет нова... Перечитывая вновь «Героя нашего времени», невольно удивляешься, как всё в нём просто, легко, обыкновенно и в то же время так проникнуто жизнию, мыслию, так широко, глубоко, возвышенно...»
Но я всё время, перечитывая этот роман уже после десятков толстенных книг о самом Лермонтове, думаю ещё и о другом: почему же все и сегодня боятся сказать, что многое в своём герое Лермонтов брал из себя. В этом откровенно не раз признавался поначалу и сам Михаил Юрьевич. Это впечатление выразил тот же Виссарион Белинский: «Печорин – это он сам как есть». Как-то, даря свой роман княгине Одоевской, будучи у неё в гостях, Михаил Лермонтов на заглавном листе романа после печатных слов «Герой нашего времени» добавил запятую и дописал: «упадает к стопам её прелестного сиятельства, умоляя позволить ему не обедать».
Он как бы приравнял себя к «герою нашего времени». Конечно, это не слепок с автора, скорее, он высмеивает ту одержимость злом, красотой зла, которая присутствует в Печорине. Но ведь и сам Михаил Лермонтов всю жизнь боролся в себе самом с тем же любованием красотой зла. Печорин – это издевательская карикатура автора на самого себя.
Именно поэтому «Герой нашего времени» с годами не утратил своей актуальности. Эгоист и бретёр Печорин на самом деле в большей степени наш современник, чем мы сами. Как и Лермонтов, он воевал уже сегодня под Урус-Мартаном. Как и Лермонтов, он крутился на сегодняшних кремлёвских балах, не зная, чем всерьёз занять себя. Увы, нынешнее поколение такое же внешне пустое, как и печоринское, – ни веры, ни идей, ни надежд. Опять ехать на Кавказ? Идти на Болотную?
Конечно, Печорин – это придуманный герой, даже описывая сам себя, Лермонтов в чём-то преувеличил достоинства своего героя, в чём-то максимально принизил его. Он выдавал мечты за действительность, он безжалостно бичевал сам себя. Вот Печорин и в Персию едет, и погибает по дороге обратно, как бы реализовывая все тайные мечты самого автора. Кстати, почему наших поэтов всегда так тянет в Персию? Именно туда мечтал попасть и сам Лермонтов. Вот и Печорин утолил свою тягу к Востоку, реализуя в романе несбывшуюся мечту самого Лермонтова уехать от всей постылой казарменной николаевщины в неведомую Персию. А там уж можно на обратном пути где-нибудь и умереть по дороге. Загадка, тема для хорошей книги. Грибоедова, Лермонтова, Хлебникова, Есенина тянуло в Персию. Даже гибель гениального «Грибоеда» никого не напугала, оставалась всё та же персидская тяга.
Даже в самых личных и интимных письмах мы все пишем немножко не от себя, а от некоего лирического героя: «Мысль изречённая есть ложь». А уж если пишет гениальный автор, то какие бы свои сокровенные мечты, мысли и чувства он ни открывал перед нами, какие бы ядовитые подробности ни писал как бы о самом себе, как бы ни признавал самого себя главным героем, ясно, что это описание всех своих пороков перерастает, как правильно написал сам же Михаил Лермонтов в предисловии ко второму изданию романа, в «портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии…»
Но не лукавил ли автор в своём предисловии, написанном уже после известного мнения о романе самого императора? Не выглядит ли это предисловие как оправдание героя (и самого себя) перед своим Государем? Это неизвестно. Известно лишь, что было письмо Николая I к своей супруге Александре Фёдоровне, давней и верной поклоннице таланта Лермонтова, содержится в этом письме, написанном 12/24 июня 1840 года, анализ этого романа. Там изложена ясно и литературоведчески чётко императорская оценка «Героя нашего времени» и его автора. Любой консервативный литературовед может позавидовать такой чёткой оценке. Император Николай I объяснял, что, начав читать роман, вначале было обрадовался, решив, что именно Максим Максимыч и есть «герой нашего времени». Однако, обнаружив в дальнейшем свою ошибку, очень на автора вознегодовал. И уже на всю жизнь. Он мог забыть шалости с дуэлями, пьянки, вольное поведение, но книги, особенно талантливые (а вкус у него, несомненно, был), которые могли принести вред его державе, его правлению, он не забывал никогда. Ни Пушкина, ни Рылеева, ни Лермонтова…
Мы имеем русский перевод этого письма с немецкого перевода Шимана, который предваряет свою цитату словами: «Государь не любил этого поэта»: «13 июня 1840 г. 10?. Я работал и читал всего «Героя», который хорошо написан. 14 июня. 3 часа дня. Я работал и продолжал читать сочинение Лермонтова; я нахожу второй том менее удачным, чем первый… 7 часов вечера. За это время я дочитал до конца «Героя» и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое преувеличенное изображение презренных характеров, которое имеется в нынешних иностранных романах. Такие романы портят характер. Ибо хотя такую вещь читают с досадой, но всё-таки она оставляет тягостное впечатление, потому что, в конце концов, привыкаешь думать, что весь мир состоит из подобных людей, у которых даже лучшие, на первый взгляд, поступки проистекают из отвратительных и фальшивых побуждений. Что должно из этого следовать? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего пребывания на земле? Ведь и без того есть наклонность стать ипохондриком или мизантропом, так зачем же поощряют или развивают подобного рода изображениями эти наклонности! Итак, я повторяю, что, по моему убеждению, это жалкая книга, обнаруживающая большую испорченность её автора.
Характер капитана намечен удачно. Когда я начал это сочинение, я надеялся и радовался, думая, что он и будет, вероятно, героем нашего времени, потому что в этом классе есть гораздо более настоящие люди, чем те, которых обыкновенно так называют. В кавказском корпусе, конечно, много таких людей, но их мало кто знает; однако капитан появляется в этом романе как надежда, которой не суждено осуществиться. Господин Лермонтов оказался неспособным представить этот благородный и простой характер; он заменяет его жалкими, очень мало привлекательными личностями, которых нужно было оставить в стороне (даже если они существуют), чтобы не возбуждать досады. Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он очистит себе голову, если это может произойти в среде, где он найдёт людей, чтобы дорисовать до конца характер своего капитана, допуская, что он вообще в состоянии схватить и изобразить его».
Очевидно, в семье императора не раз обсуждали творчество Михаила Лермонтова, и женская часть семьи уговаривала императора принять все достоинства этого автора, приблизить его к себе. Получилось наоборот. Понятно, что и дуэль недавняя Михаила Лермонтова с молодым Барантом, сыном французского посла, тоже обсуждалась. И уже, как итог и за дуэль с Барантом, и за своего Печорина, отправился Михаил Лермонтов вновь в ссылку на Кавказ, а император Николай I уже навсегда невзлюбил всё его творчество, да и его самого.
Это как герои аксёновского «Звёздного билета» периода оттепели, вольнодумные и безответственные шалопаи, стали в 60-е годы ХХ века кумирами у большого числа молодых людей. И уже с этим ничего нельзя было сделать никакой цензуре, «звёздные мальчики» засели в мозгах у целого поколения. «Звёздные мальчики» и совершили перестройку, развалив великую державу. Вот так и печоринский тип, срисованный с художественными преувеличениями автором с самого себя, взятый из жизни, внедрился в саму эпоху, и дальше эти презрительные вольнодумцы Печорины скакали по просторам России до октября 1917 года, повсюду сея нигилизм и ницшеанство.
Прав ли был Николай I
в своей критике?
Cкажу честно, мне по многим параметрам император Николай нравится. И о державе заботился, и порядок в своей империи наводил, и вкус литературный имел. В отличие от нынешнего руководства он всех талантливых писателей читал и даже не раз выступал в роли литературного критика. Дело другое, что Михаила Лермонтова он не любил. Понимал его огромное дарование, но терпеть не мог. Бунтарь, такие и воспитывают своей литературой новых декабристов, о которых император помнил до конца дней своих. Я даже согласен с его оценкой Печорина, только, думаю, император пожелал закрыть глаза на то, что это и есть герои его николаевского времени, решил счесть Печорина за пустую фантазию. А жаль. Так и героев «прозы сорокалетних» тоже, спустя почти 200 лет, сочли за выдумку, вместо того чтобы взяться за реальное переустройство нашей державы.
Императора можно понять: нашёл писатель удачный образ Максима Максимыча, вот и делай его главным героем. Вот он – народный образ, чего ещё надо? А автор оставил в сторонке своего народного заступника и тащит вперёд легкомысленного и безнравственного шалопая. Почему-то эти народные характеры – что Максим Максимыч, что пушкинский Савельич, что толстовский капитан Тушин – не становятся у писателей главенствующими. Да и могла ли дворянская литература целиком сосредоточиться на них? Потребовалось другое время, другие люди: Михаил Шолохов, Андрей Платонов, Василий Белов… Для создания народных героев нужны и народные писатели.
Впервые роман был издан в Санкт-Петербурге, в типографии Ильи Глазунова, в 1840 году в двух книгах. Тираж 1000 экземпляров. Разошёлся почти мгновенно. Особенно после того, как в «Северной пчеле» появилась восторженная рецензия Фаддея Булгарина. При всём сложном отношении к этому критику и романисту надо отметить его тонкий вкус и литературное чутьё. Булгарин пишет: «Скажите, ради Бога, где созрело, где развилось это необыкновенное дарование? Каким волшебством этот юный ум проник в тайники природы, в глубину души человеческой? Какая непостижимая сила сорвала пред ним личину общества и объяснила болезнь, которою оно страждет в наше время, в XIX веке! Всё это чудеса для меня! «Герой нашего времени» – первый опыт в прозе юного автора, первый – понимаете ли! Генияльные умы взвиваются на высоту при первых поэтических порывах, но в прозе эти примеры чрезвычайно редки. Проза требует глубокой науки и обдуманности... Автор «Героя нашего времени» в первом опыте стал на ту ступень, которой достигали другие долговременною опытностью, наукою, трудом и после многих попыток и неудач. О Русь, мать всех племён славянских, сколько дарования, сколько ума и нравственной силы сокрыто в твоих недрах! Другие народы уже истощили дар слова, а мы едва тронули поверхность нашего рудника... Лучшего романа я не читал на русском языке!..»
Сразу же после выхода романа завязалась острейшая полемика между ценителями и отрицателями Печорина. Сам роман и его достоинства признали все, от Булгарина до Белинского, но вот его героя? Не клевета ли это на русского человека? Не срисован ли он с парижских и лондонских журналов? Ничего ещё не зная о письме Николая I, консервативная критика будто под копирку бросилась прославлять прежде всего «истинно русского» Максим Максимыча. Я подумал: а выйди такой роман сегодня, случилось бы, наверное, то же самое.
Уже после дуэли с молодым Барантом, получив заслуженную ссылку на Кавказ, незадолго до отъезда из Петербурга, в середине апреля 1840 года вышло первое отдельное издание романа «Герой нашего времени». Думаю, и вынужденная поездка героя романа Печорина на Кавказ как-то связана с первой дуэлью самого Лермонтова. То ли предвидел всё заранее Лермонтов, то ли успел отобразить в романе уже случившееся. В черновиках он пишет даже о дуэли, но затем меняет дуэль на некую «историю». Тем более он мог переписывать какие-то детали сюжета вплоть до выхода романа целиком. Ни в «Бэле», ни в «Фаталисте», ни в «Тамани», вышедших ранее, до дуэли с Барантом, ещё этой дуэльной истории нет. А «Княжна Мери» появилась уже после дуэли. Лермонтов как бы соединил умело обе свои ссылки и причины, вызвавшие их, в одну, соединил даже пророчески обе своих дуэли и показал нам такого героя, которого видел во многом в себе самом. Недаром же Белинскому так понравился сам Печорин, какие уж тут пороки?
Для Виссариона Белинского полюбившийся ему Печорин – «человек с сильной волей, отважный, напрашивающийся на бури и тревоги». Вослед за первой рецензией на роман Лермонтова Белинский во второй половине мая 1840 года сделал подробный разбор «Героя нашего времени», опубликованный в июньской и июльской книжках «Отечественных записок». Это уже была песнь и Лермонтову, и его Печорину: «Не таков Печорин. Этот человек не равнодушно, не апатически несёт своё страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища её повсюду; горько обвиняет он себя в своих заблуждениях. В нём неумолчно раздаются внутренние вопросы, тревожат его, мучат, и он в рефлексии ищет их разрешения: подсматривает каждое движение своего сердца, рассматривает каждую мысль свою... «Герой нашего времени» – это грустная дума о нашем времени, как и та, которою так благородно, так энергически возобновил поэт своё поэтическое поприще и из которой мы взяли эти четыре стиха...»
Конечно, превалировали отрицательные отзывы о Печорине, к примеру, в той же славянофильской критике. Известный критик Шевырёв, к которому в юношеские годы, учась ещё в Пансионе, Лермонтов относился с большим интересом, написал в «Москвитянине» (1841, ч.1, №2), что Печорин – явление «порочное, не свойственное русской жизни, а навеянное влиянием Запада». Я бы даже согласился, что образ Печорина навеян влиянием Запада. Как и сам характер Михаила Лермонтова, росшего не в семейном, а в книжном окружении, явно зависим от творчества Байрона или Альфреда де Мюссе. Его роман, так близкий по духу Лермонтову, «Исповедь сына века», вышел в 1836 г. и тоже повествует о «пороках поколения». Но согласившись с «влиянием Запада», я поспорю с Шевырёвым, что такое явление не характерно для русской жизни. Особенно для жизни русского дворянства, всё заимствующего у европейской культуры. Как раз у нас такие явления, что во времена Лермонтова, что сейчас, доводятся до максимализма, до предельного русского экстремизма.
О таком же, гораздо более сложном, взаимодействии романа Лермонтова и с нашей жизнью, и с русской и мировой литературой пишет Владимир Набоков: «Едва ли нам стоит принимать всерьёз, как это делают многие русские комментаторы, слова Лермонтова, утверждающего в своём «Предисловии» (которое само по себе есть искусная мистификация), будто портрет Печорина «составлен из пороков всего нашего поколения». На самом деле этот скучающий чудак – продукт нескольких поколений, в том числе нерусских...
Соотнесённость Печорина с конкретным временем и конкретным местом придаёт, конечно, своеобразие плоду, взращённому на другой почве, однако сомнительно, чтобы рассуждения о притеснении свободомыслия со стороны тиранического режима Николая I (1825–1855) помогли нам его распробовать...»
Считается, что, полемизируя и с Шевырёвым, и особенно с прямолинейным консервативным критиком Бурачком, Михаил Лермонтов вдруг неожиданно, уже когда печаталось второе издание романа, срочно написал своё предисловие к роману уже весной 1841 года, опровергающее и свои же высказывания о сходстве с героем, и высказывания Белинского об однотипности героя и его автора. Это предисловие еле втиснули уже во вторую половину романа. С чего это вдруг? В неожиданно написанном предисловии уже говорится о Печорине как о сборище всех пороков того времени.
Я не думаю, что Лермонтов стал бы так усердствовать из-за статей Бурачка или даже Шевырёва, вставляя поспешно в последний момент во второе издание романа своё предисловие. Мне кажется, императрица нашла услужливых фрейлин, которые передали Лермонтову мнение самого императора о романе, и отвечал он своим предисловием прежде всего самому императору. Отвечал достойно. Предисловие сумели вставить, как ни парадоксально, уже во вторую часть романа. Отвечая якобы Шевырёву, автор отвечал самому императору, посчитавшему его роман «жалкой книгой, обнаруживающей испорченность автора». Появилось и предисловие к «Журналу Печорина». Михаил Лермонтов пишет в этом предисловии, объясняя свою позицию: «…Эта книга испытала на себе ещё недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых... Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что всё в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрёка в покушении на оскорбление личности! Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурён, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нём больше правды, нежели бы вы того желали?..»
Полный отказ от намёка на автобиографичность. Какое-то преувеличенно отрицательное отношение к своему любимому герою Печорину. Конечно, он и впрямь нагружал Печорина всяческими пороками, переводя в образный ряд все свои грешные помыслы. Вот, к примеру, он беседует с княжной Мери, безжалостно рассказывая ей о самом себе: «Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моём лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и бросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей её половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочёл её эпитафию…»
Это анализ самого себя, явно написанный под влиянием «Исповеди» Руссо. Но такой же откровенный. Где-нибудь во Франции Михаил Лермонтов даже не стал бы отпираться, сваливая всё на якобы отрицательного героя. Но в России царил Николай I, тут было не до шуток и откровенностей. Впрочем, и в своих заметках и письмах Михаил Лермонтов не раз проговаривался на ту же самую тему, подтверждая идентичность мыслей автора и его героя. А разве не схожа история надуманного романа Печорина и княжны Мери с такой же историей с Екатериной Сушковой, которой тоже говорил Михаил Лермонтов, заставив вначале её влюбиться в себя, те же самые слова о своей нелюбви к ней, о надуманности этой его игры в любовь?
Михаил Лермонтов с детства жил выдуманной литературной, образной жизнью, он уже навсегда вжился в образ героя, демонстрируя не то, что было в нём, а то, что ему хотелось показать. « Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть всё огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, – вот что я называю жизнью...»
Владимир БОНДАРЕНКО
