В прокат выходит «Мэнди» Паноса Косматоса — слэшер с Николасом Кейджем, которому устроили пятиминутную овацию на премьере на каннском «Двухнедельнике режиссеров». Фильм, полный явных и скрытых отсылок к массовой культуре 1980-х, буквально воскрешает их на экране
Минут через двадцать, а то и десять, станет понятно, сможете ли вы вообще смотреть этот фильм. Будет ли он вас раздражать — герои говорят медленно, двигаются будто в каше из света и звуков, все время натыкаются на красное, смотрят так, как будто мир уже подошел к концу, а кинематограф так и не изобрели,— или, наоборот, вы будете вздрагивать от счастья каждую секунду. Высидите час — и на экране начнется изобретательное мочилово. Два часа — и наступит катарсис.
1983 год, Рейган по радио говорит о духовном возрождении нации. В глухом-глухом лесу живет дровосек по имени Ред (Николас Кейдж). Его жена Мэнди (Андреа Райсборо) торгует в местной лавке, читает фэнтези об алых первозданных небесах и мерзких колдунах и рисует картинки, достойные мягких обложек такого чтива. Она странная, и именно это привлекает Иеремию (Лайнус Рош) — неудавшегося рок-музыканта, главу культа «Дети Новой зари». Его последователи безумны, хранят гигантских ос в банке с ЛСД и готовы умереть за своего предводителя. Но в лесу есть фрики и пострашнее. Второй час фильма — дичайший слэшер с адскими демонами на мотоциклах, «хиппарями-отморозками», создателем самой сильной на свете кислоты, тигрицей Лиззи и алыми небесами. И, главное, с окровавленным Кейджем, которому начинают сниться мультфильмы. Ближе к финалу будет драка на бензопилах, доказывающая, что важен не размер, а умение.
Фильм Паноса Косматоса все время обманывает ожидания: начинается как артхаус из жизни дровосеков — серые будни суровых мужчин, Кейдж с фирменной брезгливо-жалобной гримасой отворачивается от падающего дерева, вертолет зависает над лесом, и все это под великую композицию King Crimson «Starless». Потом эта песня начнет находить экранное воплощение, герой с режиссером забудут об артхаусе — и начнутся, как в калейдоскопе, сопливый нью-эйдж, кислотный хоррор, психоделика, слэшер, комикс, красный хаос, «беззвездность и библейский мрак». В итоге — пятиминутная овация в Канне и восторженные отзывы критики, кто-то даже назвал Косматоса «трэш-Тарковским».
Первая картина Паноса Косматоса, «По ту сторону черной радуги» — геометрически совершенная, но излишне пафосная медитация на тему безумия,— тоже рассказывала о 1983 годе. Год духовного возрождения, «год Библии», год, когда Рейган назвал СССР «империей зла», год, когда альбомы в стиле heavy metal назывались «Убей их всех», «Не проявляй милосердия», «Кричи на дьявола». Но «Мэнди» — это не оммаж фильмам и музыке 1980-х, хотя тут настоящий компот из цитат, и самые очевидные — из фильмов Джорджа Косматоса, отца Паноса, снявшего «Кобру», второго «Рэмбо» и неудачный хоррор «Неизвестная тварь». Все эти аллюзии, как и саундтрек Йохана Йоханссона, умершего в начале этого года от передоза, не притворяются восьмидесятыми, а буквально воскрешают их. Это сам дух времени, его красный пейзаж, его комиксы, воспоминания о Чарли Мэнсоне, ненависть к хиппи, страх перед панками и крысоподобными тварями в подвале. Не зря здесь появляется Билл Дьюк из «Коммандо» и «Хищника» — в фургончике его героя Ред находит себе арбалет, здесь свален весь арсенал восьмидесятых, а чего там нет, то герой сможет выковать себе сам. Не зря здесь столько идиотских монологов о возвышенном, столько библейских аллюзий и столько рок-н-ролла. И невозможно отделаться от ощущения, что видеопленку вот-вот зажует.
Сам режиссер определяет жанр своего творения как «чудовищная рок-опера». Эпиграфом Косматос берет стишок, который, если верить интернету, произнес один техасский убийца перед тем, как сесть на электрический стул: «Когда я умру, / меня похороните, / пару колонок у ног положите / и наушники / за головой. / Мой рок-н-ролл / оставьте со мной». Эта же присказка популярна у американских морпехов, только там речь не о наушниках, а об оружии. Героям «Мэнди» не нужны винтовки, они — воины другого толка, они убивают друг друга верой, ненавистью, огнем и мечом. Они не поют, но ведут себя так, как будто исполняют вечные песни о любви и смерти. Косматос сдирает со своих персонажей все, к чему мы привыкли: цинизм, реализм, постмодернизм, а заодно и сценарные законы, по которым делается все сегодняшнее кино. Остается мощнейший саундтрек да чистая ярость, пропущенная через кислотный фильтр, то отчаянная, то истерически смешная. И конечно, Николас Кейдж.
Не то чтобы в «Мэнди» Кейдж поменял выражение лица, нет: он в каждом фильме выглядит как студент, которому задали сыграть зубную боль. Но вот наконец нашелся фильм, который Кейдж надел на себя, как доспехи,— и сияет. Когда-то кинокритик Роджер Эберт, издеваясь над слэшерами 1980-х, писал, что в них маньяки часто носят маски — не потому, что уважающий себя актер постесняется играть в таком кино, а потому, что актер для этой роли и не нужен, нужна маска и мачете. В «Мэнди» на герое — маска Кейджа, окровавленная, кривая, убедительная. Он неуклюж, некрасив, нелеп, он в белых трусах, он поливает себя алкоголем и пьет его же, он воет, как зверь, на его майке нарисован тигр. Но в одном эпизоде по нему ползет случайная муха, и зритель вдруг понимает, что кровь в фильме — самая настоящая.
