С тех пор как мы вернулись из Магадана, по пути из которого самолёт вынужденно садился в монгольском Хулун-Буире, я постоянно видел того усатого парня из аэропорта. Не то чтобы это меня заботило, или пугало. Эмоций не было. В принципе, как и сложных мыслей.
Меня это даже не удивляло, потому что если я уже один раз его видел – то ничего нового он для меня не представляет. Другое дело, что между Одинцово и Хулун-Буиром половина Евразии, но я как-то об этом не думал. Наверное, у меня ещё не включилось чувство расстояния.
Этот усач в шляпе, перетянутой шнурком, всё время шумел на лестничной клетке у мусоропровода. Когда бы я там рядом ни появился, он закрывал этот люк, и что-то падало вниз. По ощущению, что-то крупное, похоже на коробку. Я знал только одну такую коробку. Она стояла у дедушки на шкафу. Это была коробка от доски для игры в дартс.
Однажды я подошёл к усачу. Увидев меня, он снял шляпу. Я подумал, что это такое приветствие, и махнул ему головой. Когда он не убрал шляпу, я решил, что это просьба о подаянии. Я уже видел такое в подземном переходе. Обычно такие люди держали в руках икону или музыкальный инструмент. У этого не было ни того ни другого. Я достал пятирублёвую монету, и тогда он чуть опустил шляпу, чтобы я лучше увидел, что там лежат конфеты.
Это были такие конфеты, какие как раз раздают в самолёте, чтобы не закладывало уши. Маленькие, сладкие, чтобы рассасывать. Со вкусом яблока, мяты, персика или каких-нибудь ягод. Я вытянул одну, зелёную, как раз с яблоком. После этого усач надел шляпу обратно. Потом снова снял. Теперь внутри не было ничего.
Я спросил его, зачем он выбрасывает в трубу доски для дартса. И тут я заметил шрам у него на горле. Он улыбнулся. Потом снова протянул мне шляпу. Я сунул руку и, порывшись в подкладке, достал бумажку. На ней было написано:
«Бямбын. Немой. Это мой родовой знак. Мой дед знал маньчжурский язык. Люди Унгерна взяли его во время битвы на Урге в качества «языка». Он отказался с ними разговаривать на их языке. Они вырезали ему его язык. И оставили шрам на горле. После этого они приходили к его детям и внукам, чтобы это клеймо сопровождало наш род».
- То есть ты не можешь говорить? – спросил я.
Я ничего не понял дальше слова «немой». Там шли какие-то сложные фразы, но я запомнил слово «Унгерн», потому что оно было похоже на слово «юнга», а я любил море. А в Монголию я попал из Магадана, где как раз был на море. Поэтому у меня всё это связалось в памяти.
- Могу, - вдруг сказал он, но хрипло.
Я посмотрел на шрам.
- Это ерунда. Потомки не оставляли нам глубоких порезов, суть была не в этом. Они просто хотели, чтобы мы носили клеймо.
Я опять ничего не понял – и особенно про клеймо. Но вдруг мне стало не по себе, потому что в мусоропроводе кто-то застучал. Бямбын открыл люк и достал оттуда журнал «Популярная механика».
- Мы испытываем воздуходув, - сказал он.
В мусоропровод снова застучали. Теперь звук сгущённой, направленной струи воздуха стал отчётливее. Всё равно что от пылесоса. И тут же он замолк. Бямбын открыл люк и достал из трубы коробку.
Он отдал её мне.
- Дома откроешь, - сказал он.
Я не стал с ним спорить, только спросил, виделись ли мы в аэропорту.
- Нет, не виделись. Я уехал из Монголии, как только окончил школу. Не хотел жить с клеймом. А здесь я как герой вестерна.
На коробку я смотрел долго. Сидел в своей комнате и смотрел. Потом пришла мать. Взяла коробку и выбросила. Я так и не узнал, что в ней.
Как, впрочем, уже и не знаю, был ли тот парень со шрамом – монголом. Вполне возможно, это был один из актёров местного театра, который курировал Михаил Ильич.
Мне почему-то кажется, что он пытался такими лёгкими касаниями воспитывать меня. Мы были соседи, и он, наверное, думал, что я нуждаюсь в его опеке.
По крайней мере, это самое разумное объяснение.
Глеб Буланников
