Моя мать носила кружевное бельё, для меня это было обыденностью. У нас в углу комнаты стояло старомодное латышское трюмо с кучей узких, вытянутых зеркал, переходивших одно в другое и вместе составлявших одновременно много отражений и при этом одно-единственное.
Я видел, как мать в кружевном белье накрашивает выверенными движениями ресницы, становившиеся чёрными. Тушь с опрокинутой в неё кисточкой потом, после её ухода, ещё долго стояли у этих зеркал, и я смотрел на них, думая, что никак не могу поместить, слитно, один этот предмет в конкретный образный ряд. Ёмкий, самодостаточный. Чтоб генеральная линия была, а всё остальное – так, апокрифы.
Память работает дискретно, с фрагментами, и каждый кораблик должен найти свой причал, бросить там якорь. Мышление, напротив, всё время по волнам бегает, снюхавшись с вольным ветром в парусах.
Бури просить необязательно, это для смятения духа полезно, если вы письмо даме сердца пишете, которое потом в учебник литературы попадёт, а вообще покой иначе ищется – через поиск воркующих горлиц, это ещё в Книге книг было написано вроде.
Не знаю. Я сужу по фильму «Ной» сэра Ридли Скотта, а он падок на сантименты. Иначе как объяснить кастинг Рассела Кроу на главную роль? Сложно найти второго такого, у которого бы прям на лице была написана героическая скорбь.
Короче, тушь – это одновременно пантера, что-то от джунглей, в которых крадучись касается земли Багира. И что-то от шомпола, которым залезают в ужратую пылью пушку. Раз, раз, ещё раз! И ещё. В ритме свинга, детка...
Это всё моя мама, в сущности. И шомпол этот, и пантера. Всё покрыто кружевами. Её отражение распадается на куски, потом снова собирается, и я не могу понять, в какой ассоциативный ряд мне её запихнуть?
Могу записать её в гвардию отпетых панков, не признающих границ, кроме чувственных, по её мнению, невозвратных. Разлюбил – и точка. Не вернёшь. Мы, панки, не боимся это признать, мы дети пылевого смерча и воины бездорожья.
Могу записать в институт благородных девиц. Второй курс, отчислена в связи с тем, что сутулится. Не годится! Книжки Стендаля надо носить на макушке не через губу. А то мало ли. Ещё шоферюга какой на обочине подцепит, так и уедешь с ним...
Могу записать туда и туда, у меня хватит на это воображения.
А я захожу в комнату, из которой она только что вышла, мне скоро три года, в комнате пахнет духами. Непонятно. Это точно проделки валькирии – такие запахи оставлять. Слишком много тайны. От этого сдохнуть можно, настолько всеобъемляюща тоска по недостижимому, она разлита в этом воздухе, его не сотрёшь годами жизни.
Мне оставалось два дня до трёхлетия, когда я познакомился с Илоной. Она росла в Сигулде и приходилась племянницей троюродной сестры моей мамы. Сигулда – это такой городок, в котором протянута канатная дорога, по ней снуют кабинки, а внизу – макушки хвойного леса. Там иногда собираются туманы, но в целом место это скорее тихое – в самом лучшем значении этого слова. Тихое – значит, заглянешь в себя.
А ещё в Сигулде делают обувные ложки в виде гениталий.
... Илона была дочерью водителя, как и я. Только мой отец лишь начинал этим заниматься в порядке заработка на хлеб, и в качестве халтуры, потому что он искал, куда бы притулиться, будто Гриша Мелехов в «Тихом Дону». То казино, то книжный бизнес, то мебельная фабрика, то суд, то такси, то частный извоз, то лихачество в порядке бреда – шутка ли, он баловался стритрейсингом.
Ну так, на уровне шаловливого школьника, без особых амбиций и без адреналиновой зависимости. Хотелось лёгких денег, потому что они дают подушку безопасности, можно с босыми пятками поваляться на кровати, почувствовав себя мужчиной, вольным стрелком смутной эпохи, не без морального компаса, но с картой в рукаве... Наверное, от него я взял любовь к одиночкам из вестернов.
Упомянутый выше Рассел Кроу даже похож на моего отца внешне, хотя себя я бы мыслил скорее как Мела Гибсона из фильма «Мэвэрик». Там и женщина под стать – похожа сразу и на мою мать, и на Надю, и на Илону, и на всех-всех-всех, в кого я буду влюбляться дальше и ещё влюблюсь.
Так вот, отец Илоны был водитель дальнобойной фуры, возившей по Северной Европе рыбу. Знаменитые латышские шпроты – это вот его стихия. Брат Илоны был начинающим хоккеистом. Узкоплечий скромняга, как и я. Он уже в три года стоял на льду. Наверное, когда Илона увидела меня на разъезжающихся по сторонам роликовых коньках, как я едва держу баланс... Наверное, сыграла какая-то цепочка ассоциаций, и её глаза сверкнули мне навстречу.
Это была моя вторая любовь, но первая взаимная.
Всё-таки Надя была другая, Надя при всей чувственной связи была далека. Бог мастак на метафоры, поэтому, видимо, и сплавил её в итоге от меня в другой город. А Илону, напротив, достал не пойми из каких мест. Сигулда, шутка ли. Не всякий латыш там бывал.
Странно, что я мало помню. Мы вместе проводили мало времени – и по часам, и совокупно в течение всего нашего знакомства. Помню, как мы качались с ней на качелях и я решил прихвастнуть. Я прыгнул, но улетел недалеко и, приземлившись, поднял голову, а качели своей металлической створкой долбанули мне прямо в затылок.
Меня несли домой на руках, а из головы шла кровь. Но я не заплакал.
Потом у меня было ощущение, что произошло нечто важное в наших отношениях. Она видела, как я получил увечье. Хотя и по-бытовому глупое, но это был теперь наш общий секрет. Так я думал. С общим секретом всегда хочется вместе идти вдаль. Это как хорошие тормозные колодки на жигулях.
В общем, вот. А когда мне исполнилось три, она помогла мне задуть свечи на торте. Я не просил. Так получилось. Был симфонический порыв.
Сейчас ей, как и мне, 25 лет. Где она? И носит ли кружевное бельё? Оставить, что ли, номер здесь? Меня интересуют архетипы. При всём уважении, дорогая Джоди Фостер, я хоть тоже стрелять не умею, а языком не дурак, – нет, я снимаю шляпу, конечно, держа гениталии в узде... При всём уважении! Я могу представить, Джоди, как вам некомфортно, когда в вас видят собирательный образ других. А вы тоже такая одна, уникальная...
Но кто знает – возможно, тоже носите кружева...
Глеб Буланников
