На эту тему у меня лежат две коробки дневников. Но дневники сами по себе — отдельная тема, практически мемуары. А я хочу писать по памяти — с высоты прожитых лет. Как известно, памяти свойственно отсекать всё второстепенное, несущественное и не самое приятное из нашей прожитой жизни, оставляя то светлое и чистое, что помогает нам, уже настоящим, удержать баланс в реальности. А реальность наша как никогда сложна, мало изведана и мало изучена , поскольку все мы в ней первопроходцы, и каждый изобретает свой велосипед и открывает свою Америку. Я с удовольствием Америку поменяю на Аляску, некогда бывшую Русской, которую и буду открывать для себя лично заново. Мою Аляску — мой материк под названием Студенчество.
Предыдущие части:
Из почтальонов Михайловки — в дворники первопрестольной
Танки в центре Москвы
Сникерс в зареве московских пожаров
«Зависнуть» на Остоженке без снобизма и тусовочного чванства
Обитель бренная трудов
Коммунальная квартира... Как деревенский уроженец пригубил эту кашу – ещё одно моё приключение. Как говорится, не думал, не гадал! И тем не менее...
У группы «Дюна» есть песня со словами «Эта коммунальная, коммунальная квартира! Эта коммунальная, коммунальная страна!» Страна уже была не эта, но коммунальные острова большого социалистического архипелага оставались. Возможно, где-то есть и поныне. Возможно.
А кому интересно – по ТВ регулярно показывают фильм «Покровские ворота». Фильм культовый, потому что коммуналка – тоже культ, где все минусы давно стали плюсами, вызывая неизменную ностальгию бывших обитателей этих трущоб в чреве мегаполиса. Тем более, если речь идёт о московской коммуналке.
Моя первая статья, принесшая мне невероятный успех (хотя и ненадолго) называлась «КоммунОлики». Писал я её для «Вечерней Москвы». Натурой стала коммунальная квартира на той же Остоженке, но в доме напротив и наискосок. Дом был угловой с переулком, там имелись даже т. н. фонари – угловые же башенные выпуклости, типа алькова, с фигурными окнами полуовалом. Стиль модерн.
Остоженка былых годов
В этом доме жила моя знакомая, Татьяна Басманова (сразу вспоминаются времена Ивана Грозного), работавшая в булочной внизу, в том же доме. Она меня время от времени стригла. Происхождения Татьяна была не боярского, как и муж Александр, давший ей эту фамилию. Обычная, достаточно маргинальная, советская ячейка общества с сыном-призывником и дочкой-школьницей. И с соседями – разумеется, колоритными.
Но об этой коммуналке и её обитателях есть отдельный рассказ, и его при случае можно ещё раз поведать миру, но уже в рамках этой моей авторской рубрики. А статья наделала шуму в нашем издательском комплексе на станции метро «Улица 1905 года». Когда я утром пришёл на работу, коллеги сразу окружили меня, спрашивая: «Ты что сделал?» Я даже перепугался, лихорадочно перебирая в памяти все свои последние поступки.
«Наш Михальчик (фамилия другая, это ответственный секретарь газеты) бегает по всем этажам с твоей статьёй и кричит: «Гений! Гений!»
Вот это тема! С нею я проснулся знаменитым! Коммуналка! Не хуже Леонида Зорина, написавшего те самые «Покровские ворота», но эпохи 60-х годов. Не хуже Михаила Козакова, который этот бестселлер для театра в 70-е годы экранизировал. И не хуже группы «Дюна», которая в 80-е спела об этом свой забойный шлягер.
В очередном выпуске газеты над «шапкой» (её заголовком) аршинными буквами (вровень с логотипом) двумя строками было выбито типографским способом: «У нас в стране родился гений. Запомните это имя – Сергей Парамонов».
И тут у меня должно было снести башню. Не снесло – бычья голова крепкая. А что я написал – кроме характеристики упомянутых в статье персонажей? Да вот что. Самое начало.
«Являясь по стихийной своей сути индивидуалистом, я все же большей и не самой худшей своей частью дитя коллектива. И не потому даже, что коллективизм у нас насаждался как единственно приемлемая форма существования, а равно и мышления, но и по множеству других прямых и косвенных причин. Сама жизнь с самого раннего детства подводила меня к тому, чтобы сделать из моей персоны апологета казармы: семь лет – интернат, два года – армия, периодически – общага, – но сработал, видимо, эффект обратного, сделав меня ярым противником всякой стадности и соборности; во мне вызрел протагонист, который единственно движет сейчас моей рукой. Если и оставалось образование, не обласкавшее ещё меня своими тесными объятьями и не обдавшее своим большесемейным спёртым дыханием, так это – коммуналка.
Подъезд коммунальной квартиры
Что она такое – эта коммунальная, ставшая притчей во языцех, квартира? Порождение Города и Эпохи (или Эпохи и Города), зачатый в непотребном угаре выблевок, как-то выживший и уродливо-пучеглазо возросший, чтобы превратиться из почти выкидыша в жизнестойкого долгожителя, превзошедшего возрастом едва ли не всех своих современников. Может, потому, что у холеры-коммуналки одна утвердившая её сила – как жила становая – железный иммунитет!
У верблюда два горба, потому что жизнь – борьба. Почему характеры героев Ильфа и Петрова, Зощенко и Булгакова закалялись до острия и проявлялись до прозрачности в этих изгрызенных тараканами и засиженных миллионами поколений мух стенах? Да потому, что социально-вселенские катаклизмы, отгремев, не оставили ничего более эквивалентного себе по масштабам бедствия и по несуразности возможного, нежели эти отаборенные общим бытом жилусловия.
В незыблемом сем болоте всякие проистекали (вместе с дождями в прорехи крыш) трагикомедии и всякая заводилась веселая до жути нечисть, окромя неистребимых полчищ коммунальных насекомых. Иногда бочажина урчала и бурлила, как голодный живот пролетарствующего и деклассированного в тесную отныне перемешку элемента; вскипали, подобно щам в коллективной кастрюле, нешуточные страсти; пилось и дралось, смеялось и плакалось, дрожалось от страха и холода, встречалось и провожалось, верилось и надеялось, любилось и ненавиделось, рождалось и умирало... Своя – с нестираемой пометкой «временно», как на сдаваемых в стирку простынях – жизнь. Да-да, все-таки в слезах и истериках и несмотря ни на что.
Именно в этих близких и страшных глазах ЖИЗНИ – нечто, дающее коммуналкам право на существование. Уйди они как явление, и исчезнет какая-то важная сторона бытия, наступит меж людьми окончательное и бесповоротное разобщение. Прелесть индивидуализма померкнет и обесценится, ибо не станет контраста. В коммуналках заложен позитивный элемент, не оправдывающий, но объясняющий их живучесть и тот симбиоз противоречивых чувств, который заложен в память каждого, кто так или иначе с этим явлением нашего бытия соприкоснулся».
Сейчас мне это кажется громоздким и заумным, но тогда произвело эффект разорвавшейся в редакционном помещении бомбы. Как это случилось, но уже по-настоящему фатально, в те же годы с Димой Холодовым этажом ниже – в «Московском комсомольце». Тот же мой приход утром на работу – а в коридорах мусор, щебень, штукатурка… Последствия взрыва, устройство было подложено (говорят, спецслужбами) в кейс журналиста, расследовавшего коррупционный след в Министерстве обороны. Резонансное дело, траур… «Лихие девяностые», время разборок, мщений, криминальных зачисток и устранения неугодных элементов.
Памятник на могиле Дмитрия Холодова
В нашем доме поселился замечательный сосед
Уж если буквально о таком соседе из песни Эдиты Пьехи – это Юра. Мой сосед через перегородку (даже не стенку), музыкант с гитарой и двумя огромными – и громкими! – колонками в узкой и тесной комнате. Там всё время хрипел его тёзка – рок-музыкант Юрий Шевчук. Всегда. Я возрос на этом шумовом фоне. Если не пел Шевчук – его песни пел мой сосед Юра. Хуже, но тоже громко. Что ещё хуже (каламбур из прошлого).
До Юрки моим соседом справа был Иван – двухметровый студент текстильной академии имени В. Сурикова. К Ивану часто приезжали украинские родственники. Среди них младший брат Тарас. Неприятный хлопчик. Постоянно в его приезды у нас случались конфликты – по его инициативе.
Иван же был спокойный, даже с ленцой, на участок с метлой (мы же дворницкая коммуна) не спешил. Пока не придёт техник-смотритель и, выбив ногой дверь, не выгонит этого верзилу исполнять свои обязанности – отрабатывать за бесценную жилплощадь в центре столицы.
За работой
У техника-смотрителя, звали её Ирина Леопольдовна, муж служил в Генштабе, то есть был при больших погонах. До Москвы они жили в Грозном, и она рассказывала, какой это был красивый город. В то время город оказался почти разрушен двумя т .н. «чеченскими кампаниями». Посмотрела бы она на Грозный сегодня: нынешний кавказский Лас-Вегас наверняка затмил тот, советский Грозный. Вровень стоит разве что Казань (о Москве не говорю).
С Ириной Леопольдовной у меня вышла неприятная история. Она меня взяла к себе (с моего удалённого и малооплачиваемого участка), я же оказался неблагодарной скотиной, которая выставила её на всеобщее посмешище. Угораздило меня написать статью о нас, дворниках – показав эту кухню изнутри. Имена я там поменял, но «доброжелатели» Ирины Леопольдовны быстро разгадали этот ребус и подсунули ей газету с публикацией. У нас состоялся разговор.
С работы меня не попёрли, но осадок остался. Очень я обидел хорошего человека. И слава богу, что не до гнева и ярости, меня б эта громовая женщина и убить могла.
