На эту тему у меня лежат две коробки дневников. Но дневники сами по себе — отдельная тема, практически мемуары. А я хочу писать по памяти — с высоты прожитых лет. Как известно, памяти свойственно отсекать всё второстепенное, несущественное и не самое приятное из нашей прожитой жизни, оставляя то светлое и чистое, что помогает нам, уже настоящим, удержать баланс в реальности. А реальность наша как никогда сложна, мало изведана и мало изучена , поскольку все мы в ней первопроходцы, и каждый изобретает свой велосипед и открывает свою Америку. Я с удовольствием Америку поменяю на Аляску, некогда бывшую Русской, которую и буду открывать для себя лично заново. Мою Аляску — мой материк под названием Студенчество.
Предыдущие части:
Из почтальонов Михайловки — в дворники первопрестольной
Танки в центре Москвы
Сникерс в зареве московских пожаров
«Зависнуть» на Остоженке без снобизма и тусовочного чванства
Бурлящая бочажина страстей
Лабиринты времени
По студенческому прошлому с дворницкой метлой я брожу не в первый раз и наверняка что-то уже рассказывал. Как то, что у нас было три клана в квартире: суриковский, студентов МИСИ и наш – журфака МГУ. Все студенты и все дворники.
От первого клана я застал работающим Ивана. Его единственного не кусали клопы. Он регулярно приводил девиц, утром они убегали все искусанные, а ему хоть бы хны.
Ещё по старой памяти наведывался Стас. Одно время он даже «перетаптывался» в кладовке. Там развесил свои ватманы с карандашными, тушевыми и сангинными портретами. Преимущественно это были старики.
На меня как бы повеял дух моего худграфа в педучилище, где я проучился почти два года в родном городе. Не хватало гипсовых фигур с отколотыми (намеренно) мужскими причиндалами. Теперь наше училище – колледж, вместо худграфа там отделение дизайна, и прежней галереи в коридоре нет. Ничто девушек не смущает, да и тургеневских барышень не осталось. На нашем журфаке уже таких не было – из-под мамкиной юбки мои юные однокашницы, попав в первопрестольную, сразу пускались во все тяжкие.
Одно питие спирта «Рояль» в ерше с пивом чего стоит!
Не говоря о немецкой же водке с символическим названием «Распутин». От этих оргий в Доме аспиранта и стажёра (общаге на улице Николая Шверника) дым стоял коромыслом, на который топор вешай.
Ещё к нам в коммуналку заходил Андрей. Это был денди. Если Стас отличался от друзей ростом и какой-то внутренней драмой, то Андрей был импозантный, ростом с Ивана, всегда в чёрном: водолазка, костюм и длинное пальто. Вот шляпы не помню. Помню белое кашне. В нём и внутренняя культура была. Он вообще контрастировал на общем фоне эпохи.
МИСИ – это Рафик (Рафаэль), не художник, а будущий инженер, татарин, всегда готовивший гостям плов в большом казане. Как положено. Мне кажется, и Казань произошла от слова «казан». Ну, по крайней мере, название речки Казанки, давшей имя городу. А вот Казанская Божья Матерь (икона) до того, как дать название государственному празднику – в честь освобождения России от польских интервентов в 1612 году, была нашим деревенским престольным праздником. В каждой деревне свой праздник – по имени покровителя. У нас была «казанская».
Говорят, когда возникла реальная угроза захвата Москвы немцами в 1941 году, Сталин не просто молился Казанской Богоматери, но чудотворную святыни подняли на борт американского «Дугласа», и самолёт с иконой несколько раз облетел вокруг столицы. И, может быть, покров Богородицы помог отбросить фашисткие полчища от Москвы – морозами, метелями, укрепившимся духом вождей, бойцов и командиров и просто божьим промыслом. Может быть…
К Рафику всегда приходил, часто с ночёвкой, якут Коля. Это был большого ума якут. Как и его голова, напоминавшая формой и размером школьный глобус. Посиделки у Рафика случались часто, и его компания жила обособленно, закрываясь ото всех остальных. Так что остальных гостей я сейчас и не вспомню. Особенно девушек, они как-то вообще прошли фантомно – то ли были, то ли нет. Но вроде бы были.
Потом в комнате Рафика поселился Юра М., тот самый чемпион Молдавии по плаванию, с пианисткой Ирой подшофе. Рядом как жил, так и продолжал жить и шить Рауль – кутюрье из Челябинска. Из моей диаспоры, моими стараниями, обосновались Борис, Максим и Сергей. К Сергею приходила Лиза – наша же одногруппница, происходящая из профессорской питерской семьи.
Ещё до того, как трудоустроить своих новых товарищей «санитарами московских улиц» (и дворов), Сергей, например, «зависал» у меня. Спрашивал: «Можно я тут брошу кости?» И отсыпался на койке с панцирной сеткой. Однажды мы на этой койке-односпалке ночевали вшестером, улёгшись поперёк, со свешенными на пол ногами.
И ничего, уместились.
Борис из Волоколамска был полудворянин. Его мать – из мелкопоместных подмосковных дворян Тагуновых. Прадед строил церкви – они стоят по округе поныне. Дед был до войны учителем, а в войну знаменитым командиром партизанского отряда, воевал в Волоколамских лесах. Наталья Борисовна, мама Бориса – актриса ТЮЗа, отец, Владимир Васильевич, работал в управлении культуры то ли области, то ли страны. Знаю одно: когда меня нашли как одного из победителей Всесоюзного поэтического конкурса «Глагол», а искали меня на руинах СССР долго, это Борин отец случайно услышал на работе мою фамилию и сказал: «А что вы его ищете на родине, он в Москве и учится с моим сыном в МГУ».
Борис из Волоколамска
Мы встретились с Борей на улице – я шёл домой, он из дома – и тот загадочно произнёс: «Тебе слово глагол ни о чём не говорит?»
Так я узнал о своей победе.
Из-за перестройки лавров я не стяжал, но маленькую книжечку лауреатов, выпущенную сотрудниками управления культуры чуть ли не за свой счёт, мне подарили. С извинениями за опоздание и за скромность награды.
Владимир Васильевич не из дворян. Он волгарь, из бурлаков. Эта чета – типичный советский мезальянс, спасший многих дворянских девушек (да и дам с утраченным положением) от ассимиляции, эмиграции и репрессий в классовой чистке.
В юности Боря выглядел породисто. Русые локоны, рафинированное лицо, небесные глаза. Бунинский барчук. Ангел, но падший. Как-то Сергей сфотографировал его на фоне статуи Давида в Пушкинском музее на Волхонке (рядом же) – одно лицо! Это фото поражало многих. Жаль, у меня этого фото нет. Потерялось.
Дворик журфака. Борис (справа)
Боря женился на Насте – наследнице именитой же фамилии. Семья жила у мужа – на Остоженке. Для Насти удобно – первая комната от общей ванны. Поэтому по утрам у ванны выстраивалась нервная очередь, там Настя принимала водные процедуры.
Настя была не из простых. По материнской линии у неё значился селекционер Семиренко (это известный сорт яблок), по отцовской – сибирские золотопромыщленники Филатовы. Почти весь род был истреблён большевиками, о нём уже взрослому внуку рассказала уцелевшая бабушка, когда можно стало скрывать и опасность миновала. Носителем такой богатой крови стала дочь Бориса и Насти – Полина. Кажется, ради этой селекции бог и свёл эту пару, потому что семья так и не сложилась. Настя закончила курсы во ВГИКЕ у В. Пичула и М. Хмелик, чего от неё никто не ожидал.
Даже муж не сразу узнал о её поступлении во ВГИК.
А с тестем Бори – Виталием Васильевичем – мы очень тесно сошлись, он всегда ждал моего приезда в Волоколамск, у нас было достаточно полуночных бесед, И я многое узнал о родословной Борькиной дочки Полины. Для неё я в детстве написал большую сказку в стихах (как «Конёк-горбунок») под названием «Семь женихов». А на день рождения как-то подарил кассету с её любимой «сказкой» на видео – «Люди в чёрном». Теперь Полина Борисовна – невеста, а вернее – жена, и помню я её лишь ребёнком, другую, нынешнюю, не видел даже на фото.
Четыре погона и гейзер
Первая пара погон принадлежала отцу Макса – Георгию Васильевичу, поковнику КГБ (или уже ФСБ?). Максим из Тюмени, а корнями – из запорожцев (по отцу, его прадед носил фамилию или прозвище – Лыско). Там и какие-то бийские (Кубань) родственники, и сибирские, видимо.
Так получилось, что Макс оказался на год моложе своих сверстников. У него есть младший и любимый брат Артём. Макс был красавчик и ленивец. Лев. В учёбе не преуспевал, но быстро преуспел в карьере – как прирождённый лидер. В нашей коммуналке он женился – на москвичке Ане, работавшей в Останкино. Поэтому у нас бывало столько медийных лиц. Как все львы, он был неравнодушен к поэзии. Стихи читал наизусть. А на сдачу экзаменов и зачётов его было не добудиться.
Тут он разрешал все способы.
Я, помнится, поливал его водой, щекотал и даже применял не зверскую, но побудку огнём. Он вставал и снова падал. Ну, здоров был поспать, учитывая бессонные посиделки накануне.
Спустя лет семь у него на руководящих должностях в телецентре уже было круглое лицо (у этой тростинки, на которую надень очки – готовый «ботаник») и смешной, непропорциональный живот, будто под свитером – футбольный мяч. С Аней он в то время находился уже в разводе.
Сергей родился в Калининграде, а рос в Прибалтике. Его отец – командир подводной лодки, каперанг или кавторанг, мать – программист с питерскими корнями. Сергей был знаком с дочерью писателя Довлатова, которого тоже любил и книги его держал в своём жилище. Читал он также изданные лекции Ю. Лотмана о Пушкине и декабристах и Библию в хорошем издании, изданную в Америке. Это было тогда в порядке вещей.
У меня остался четырёхтомник А. С. Пушкина, изданный на средства старика Сороса. Сорос в перестроечное время был такой же наш американец, как во времена советские – миллионер Хаммер. Оба хорошо поимели простодушную Россию-матушку. А на журфаке читальный зал был оборудован при помощи основателя сайентологии Рона Хаббарда, носил его имя и имел его мемориальный уголок.
К последователям этого учения – то ли секты, то ли религии – даже в Америке неоднозначное отношение. К таковым, например, относится актёр Том Круз. Но тогда Америка нам была «друг». Она плела кружева, а наши либералы развешивали уши (это в лучшем случае).
Сергей был фотографом, хотя учился с нами на газетном отделении. С фотоаппаратом он не расставался. Я ему из подручных средств (раскулачив соседнюю стройку – кстати, под окнами милиции) соорудил в комнате фотолабораторию. Потом я за него полгода убирал участок, а он по обмену находился в Стране Басков, в Бельбао. Местонахождение Бельбао – кратер потухшего вулкана. Мы все учили испанский язык.
Сергей (в центре)
Родители Сергея с развалом СССР перебрались в Калужскую область. В деревне Вечна его отец стал фермером. Рядом появилось ещё два агрария – такой хутор рядом с пришедшей в упадок деревней. На хуторе я бывал неоднократно.
Жили родители Сержа патриархально, кроме них – дочка Маша, бабушка Сергея и прабабушка – за шкафом. Несколько поколений под одной крышей. Прабабушка почти не выходила, еду ей носили туда, где она и спала. Бабушка была ещё бойкая. Она следила за кроличьей фермой. Отец – в полях, мать – в бухгалтерии за монитором.
С батей у Серого были натянутые отношения, о чём тот мне не раз исповедовался. Летним вечером на крылечке большого кирпичного особняка. Отец не знал, что за причина и как подобрать ключи к сердцу сына. В наследниках он его, похоже, не видел, о чём горько сожалел.
Да и какой из Серого фермер? Он – гражданин мира, законченный космополит, его на месте не удержишь. Потом сестрёнка Маша уедет учиться в Германию, а Лиза, несостоявшаяся невеста Сергея – в папскую академию в Италию.
Многие на моей памяти уехали.
Мой главный редактор по журналам (на задворках журфака), жена фотохудожника В. Плотникова – Таисия Васильевна – в Штаты, моя знакомая Катя Гапич – в Аргентину, кажется, а наша одногруппница Ольга – в Барселону (через Финляндию, сменив фамилию после замужества и поработав на финском радио). Сергей всё же женится, относительно недавно, у него родится ребёнок – фото его с коляской я видел на «Фейсбуке», спросил: «Твоё?» Он ответил: «Моё». Я за него рад.
Гейзеры – это Мишка, Михаил Юрьевич. Как Лермонтов. Он с Камчатки, с бальнеокурорта на речке Нижней Паратунке. Мишель учился не важно, наша «испанка» Лидия Ивановна Гюрджян смотрела на него, как солдат на вошь. Для неё неучи были недостойны стен этого благословенного заведения. О чём она публично выговаривала Мишке на уроках. Его-таки отчислили за «хвосты», и Михаил Юрьевич стремительно пустился в карьерный рост. Как и Макс.
Все неотчисленные, в результате, потеряли время, пока «неучи» преуспевали в завоевании столицы. Кафедрой испанского языка у нас руководила Гоар Георгиевна Джанполодян. Она была мягкая женщина, в отличие от Лидии Ивановны. Мои зачёты по испанскому проходили лишь потому, что я подкреплял их цветами и коробками конфет. Например, к 8 марта.
У меня к языкам способность нулевая – не даются. Время, видимо, упущено. В результате я школьный немецкий помню лучше, чем университетский испанский. Хотя «ихь ферштее, дас майн дойч цу вюншен юбрих лест» – я понимаю, что мой немецкий оставляет желать лучшего… Вторую часть вызубренной для вступительных экзаменов фразы, «но я надеюсь, что вы поможете мне словом и делом» (это к приёмной комиссии) я уже не помню, кроме её начала, «абер их битте зие…»
Та надежда сработала – я получил свою троечку. А там армия за плечами, провинциальная квота и трудовой стаж протолкали меня в МГУ.
И я его закончил.
И дипломную работу сдал на отлично. Но у Мишки дела пошли лучше, а я приземлился с дипломом в своей провинции да и застрял тут на веки вечные.
Журфак МГУ снаружи
Михаил не жил в нашей коммуналке, я уже писал. Соседствовали поначалу наши участки – по разные стороны одного двора. То есть в параллельных переулках. Мой – Померанцев, его – Кропоткинский. По иронии судьбы этот Кропоткинский находился дальше всех от одноимённой станции метро, на другом конце улицы,рядом была уже станция «Парк Культуры» и Зубовский бульвар.
Соединял переулки по улице Пречистенке магазин «Берёзка». Ну, тот самый , валютный, для избранных во времена СССР. Где любой дефицит и куда проход – как в Кремль. Или в заветную секцию ГУМа, где одевалась советская элита.
Мишкина коммуналка была типичная – с жильцами всех полов, возрастов и специализаций. Дворник он был там один. Окна его комнаты выходили прямо на особняк И. С. Тургенева. Внизу гремела дискотека. Тут же Крымский мост. А Крым был ещё далеко не наш. Но рядом хватало украинизмов: и набережная Тараса Шевченко, и гостиница «Украина», а через речку уже – и «белый дом», который расстреливали ельцинские танки, выковыривая оттуда хасбулатовскую оппозицию. В результате выковыряли не только оппозицию, но и всё содержимое огромного здания – его беспардонно разворовали. Под шумок.
И зря там сидел с автоматом в обнимку наивный М. Л. Ростропович, когда его усталый телохранитель спал рядом, зря он примчался из Америки – неблагородные тут творились дела. И правды всей никто никогда не узнает.
Сергей Парамонов
