Предыдущие части:
Туристическая журналистика – родом из Суздаля
«Моя душенька, моя красавица…»
«Революционный держите шаг…»
Учёные-столоначальники и русские, стрелявшие друг в друга
Страна на Апеннинах в разные годы привечала, вдохновляла, обучала отечественных деятелей культуры. А в трудный момент протягивала руку помощи. Примером тому – «итальянские страницы» из жизни четырех видных представителей российского искусства и литературы.
В очень давние времена, еще в школьные годы мне посчастливилось побывать в мастерской удивительного человека – скульптора Степана Эрьзи, незадолго до того вернувшегося со своими работами из многолетней эмиграции.
Особенно запомнились портреты – выразительные лица словно вырывались из практически необработанного грубоватого дерева буро-красного или коричневого цвета. Естественная бугристая поверхность с выразительной текстурой и наростами служила то ли развевающимися волосами, то ли неким декоративным ореолом, то ли вязкой средой, сквозь которую приходилось пробиваться человеку.
Скульптор за работой
В эпоху тотального соцреализма это вызывало либо отторжение, либо восторг.
Между тем пожилой лысеющий человек с усами а-ля Тарас Шевченко в своём подвале на 2-й Песчаной улице негромко, но с заметным акцентом объяснял, что его излюбленный материал, дерево квебрахо, поддаётся обработке только с помощью вот этих инструментов.
«Вроде как бормашины для слона», – услышал я его слова. И он показал изготовленные им самим пневматические боры, действительно сделанные по типу зубоврачебных, но увеличенные в десятки, а может, и сотни раз.
Степан Эрьзя с любимой собакой среди своих произведений
Родившийся в 1876 году в глухой провинции – в мордовском селе, Степан Нефедов оказался не только наделён способностями к рисунку и лепке, но и обласкан удачей: осваивает профессиональные навыки в Казани, а затем учится уже в Москве, куда попадают его работы.
Ещё одна улыбка фортуны – знакомство с итальянским фотографом, пригласившим подающего надежды ваятеля в Италию. Приехав сюда в 1906 году, скульптор, словно начиная новую жизнь, взял себе псевдонимом название народности, к которой относился – эрьзя.
Годы, проведенные на Апеннинах, действительно в значительной мере определили его творческий почерк: на яркие детские впечатления от окружавшего его крестьянского быта мордовской глубинки наложилось новое мироощущение.
Он с жадностью изучает творчество античных мастеров, пристально всматривается в работы Микеланджело, подолгу рассматривает вещи Родена. Впоследствии его самого станут называть «русским Роденом». Но до этого ему придётся хлебнуть всякого: и неприятия среды, и безденежья на грани голодной смерти, и ночёвок на парковых скамейках.
Но удача вновь выручила. Случайная работа ретушёром, которая привела к полезному знакомству – и он уже получает возможность трудиться над скульптурами.
«Тоска»
Первая серьёзная работа – «Тоска». Это выразительное изображение измотанного лишениями человека.
Автор не скрывал, что ваял автопортрет. Впоследствии он будет приобретён одним из солидных европейских музеев.
О талантливом ваятеле, свидетельствует итальянский культуролог М. Дати, узнаёт директор художественного музея в Ломбардии. Появляются настоящая мастерская, заказы, возможность выставлять свои работы в Милане, а затем и на престижнейшей Бьеннале в Венеции. Экспрессия, внутренняя энергия, смелые формы – всё это выдвигает его на авансцену итальянской художественной жизни.
«Ужас»
Нередко доминантой становится трагизм – как в работах «Последняя ночь осужденного» или «Распятый Христос», иногда сатира (скульптура «Поп»), порой психологизм («Автопортрет», «Тоска»).
Смелость и новизна его творчества не только привлекала, но и отталкивала, и на какое-то время Эрьзя перебирается в Париж. В сжатой форме повторяется итальянский цикл: от крайней нужды к признанию, которое сменяется холодком. Хотя были и выставки, и заказы.
И он вновь в Италии. Отказавшись от такого материала, как цемент и бетон, он, специально отправившись в Каррару, где добывается лучший мрамор, полностью переходит на этот материал. Пиком его творчества этого периода можно считать победу на конкурсе на скульптурное изображение Иоанна Крестителя для церкви в городе Специя.
Новый друг Эрьзи писатель-эмигрант Александр Амфитеатров (о нём – в одном из предыдущих очерков) в восторге от его творчества, в чём, по его словам, он не одинок. Итальянцы, пишет он в одной статье, «только рты разевают: вот это художник!».
Женский портрет
Плодотворный, но важнейший для его становления как мастера период пребывания на Апеннинах заканчивается в 1914 году. Он пытается прижиться в охваченной двумя войнами и двумя революциями России, продолжает совершенствовать своё искусство. Но раз за разом «искусствоведы» с маузерами разбивают или выбрасывают его скульптурные работы, не соответствующие их представлениям о революционном искусстве.
И во второй половине 20-х Эрьзя уезжает за границу. Не без поддержки Луначарского, прекрасно понимавшего, что может ждать здесь его – импрессиониста и модерниста. Даже стоявших куда ближе к реализму ваятелей и художников вскоре станут клеймить как «формалистов», не следующих в русле соцреализма.
Трудно не согласиться с искусствоведом Анной Толстовой, заметившей:
Читая о ностальгии Эрьзи по его мордовской родине, вспоминаешь, что многие представители советской творческой интеллигенции познакомились с его родными краями не совсем добровольно, да и он, кабы не пересидел годы большого террора вдали от Мордовии, мог бы увидеть её, так сказать, в другом ракурсе.
Вплоть до 1950 года он живёт и работает в Аргентине. Здесь наступает расцвет его творчества, он находит новый материал – древесину квебрахо. Создает сотни произведений, спрос на которые не иссякает. Но его уже тянет домой, в Мордовию. Заручившись разрешением самого Сталина, в 1950-м возвращается в СССР.
Лев Толстой
Переезд и перевоз огромной коллекции своих скульптур на родину Эрьзя оценил выше предложенных ему заграницей четырех миллионов долларов за эти его работы – сумма весьма внушительная. Сегодня это было бы порядка сорока миллионов «зелёных».
В Союзе его будет ждать склад, куда свалят три сотни привезённых им уникальных скульптур, запрет на переезд в родную деревню, единственная персональная выставка, высокомерие и полупрезрение «генералов от искусства».
И – слава великого художника после смерти, наступившей в 1959 году. Тело пролежало несколько дней на полу его мастерской.
«Горе»
В мордовской столице Саранске открыт его музей. В Москве создан фонд искусств его имени. На доме, где некогда ютилась в подвале его мастерская, установлена мемориальная доска.
Конечно же, это не более чем совпадение. Степана Нефедова ребенком крестили в селе Ахматово, о чем была сделана соответствующая запись.
Великая носительница подобной фамилии, Анна Ахматова, не только оказалась столь же прочно, как и Эрьзя, связана с Италией, но и вполне могла там встретиться с ним.
Натан Альтман. Анна Ахматова
В 1912 году, когда она совершала путешествие по северной Италии, скульптор тоже находился в тех краях.
Как она сама писала в своей автобиографии, «впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь».
С мужем Николаем Гумилёвым и сыном
Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция – таков был маршрут. И хотя путешествовала она вместе с мужем, поэтом Николаем Гумилевым, Флоренция для Ахматовой была не только очередным очагом древней культуры и величественной архитектуры, не только местом рождения стихов Данте.
Это был город её друга, с которым они провели вместе весну минувшего года, – невероятно талантливого, неустроенного, сжигавшего себя работой и алкоголем художника Амадео Модильяни.
Н. Третьякова. «Ахматова у Модильяни»
По сути, это была её первая встреча с Италией, хотя и произошла она в Париже.
Вдохновенные рисунки Модильяни, на которых она выступала в роли модели, и фраза из его письма, которую Ахматова приводит в своих заметках: «Вы во мне как наваждение!», – служат невольными свидетельствами их любви.
Характерно, что, прочитав мемуарные записи Ахматовой, где смысл скрыт не в тексте, а между строк, поэт Иосиф Бродский заметил: «Это – “Ромео и Джульетта” в исполнении особ царствующего дома».
Ахматова. Рисунок Модильяни
Да и сама поэтесса не скрывала их взаимных чувств: «У него печальное свойство// Даже в сон мой вносить расстройство…». Сославшись на усталость, она даже пожертвовала Римом, отправив туда супруга, чтобы побыть одной во Флоренции.
Италия навсегда осталась в её сердце, всплывала в стихах о Венеции («Но не тесно в этой тесноте// И не душно в сырости и зное».), напоминала о себе образом глубоко чтимого ею Данте (стихотворения «Муза», «Данте»). Однако следующей встречи с этой страной Анне Андреевне пришлось ждать более полувека.
Эти годы вместили расстрел мужа, арест сына, гонения властей, старавшихся заставить её замолчать, и – неутолимою тягу к творчеству, выведшую её в первый ряд российских поэтов.
Редкой радостью стало разрешение отправиться в 1964 году в Италию на форум Европейского сообщества писателей и для получения присуждённой ей литературной премии. Ведь до того бесчисленные приглашения на зарубежные встречи и творческие симпозиумы перехватывались людьми из Союза писателей, объяснявшими зарубежным партнерам её отсутствие «болезнями» и «бытовыми обстоятельствами».
Она знала об этом и не без юмора делись с друзьями фразой, сказанной одним итальянским литературоведом в связи с тем, что вместо неё на очередной конгресс приехала «проверенная» поэтесса Маргарита Алигер: «Мы пригласили сестру Алигьери, а приехала его однофамилица – Алигер».
Весной 1963 года она отозвалась об этой возне и в стихах:
Все кого и не звали, – в Италии,
Шлют домашним сердечный привет.
Я осталась в моем зазеркалии,
Где ни света, ни воздуха нет.
Вместе со своей приёмной дочерью Ириной Пуниной Анна Андреевна приехала в Рим, где её встречали с высочайшим пиететом. Европейские поэты и писатели стремились как можно дольше задержаться в её номере, выказывая ей свое восхищение и стремясь услышать ее профессиональные оценки тех или иных творческих течений. Ахматова с удовольствием выполняла просьбу почитать по-итальянски, предпочитая своего любимого Данте Алигьери.
Она с удовольствием совершала пешие и автомобильные прогулки по Риму, особенно часто она потом вспоминала «поход» в Ватикан, где со словами мира и добра к верующим обратился понтифик.
Затем последовало путешествие на Сицилию – в города Таормину и Катанью.
Вдыхая европейский воздух
«В Риме и русские, и итальянцы старались показать Ахматовой город, – писала в своих заметках Пунина. – В Таормине Ахматова сама стала центром внимания всех писателей, собравшихся на конгресс. Поклонение и восторг перед поэзией создавали атмосферу необыкновенного праздника. Ахматова была главной героиней этого торжества, олицетворяя поэзию, как её королева. Вокруг неё ликовала цветущая под декабрьским солнцем природа, и радовались люди, откинувшие ненадолго свои заботы».
Почести на Сицилии
Однажды для поэтессы поставили плетёное кресло в тени небольшого дворика, и к ней один за одним стали подходить поэты и писатели – представиться и выразить уважение. Наблюдавший эту нескончаемую церемонию один немецкий журналист не без юмора заметил, что теперь ему стали понятны причины того, почему в России на троне так часто оказывались женщины.
Вручение престижной литературной премии «Этна-Таормина» проходило в торжественной обстановке, правительство Италии было представлено одним из министров, сказавшим весьма лестные слова в адрес гостьи из России. Потом Ахматову попросили прочесть стихи. Зал затих, когда зазвучало:
Когда я ночью жду ее прихода
Жизнь, кажется, висит на волоске,
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.И вот вошла. Откинув покрывало.
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: “Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?” Отвечает: “Я”.
По возвращении с Апеннин Ахматова щедро делилась переполнявшими её впечатлениями с друзьями. Она подметила много смешного, и её рассказы выглядели готовыми новеллами. А в своих записках она, уже всерьез, констатировала:
Я снова услышала звуки итальянской речи…
Она так долго мечтала об этом.
Из путешествия Анна Андреевна привезла и немало сувениров, различных любопытных вещиц, которыми столь же охотно наделяла бесчисленных гостей и слушателей.
Красивые свечи, сделанные на Сицилии, в Сиракузах, достались её любимому ученику, на которого возлагала особые надежды, – Иосифу Бродскому.
Ахматова и Бродский
Италии в его судьбе доведётся сыграть очень важную роль. Хотя в тот момент он и не подозревал об этом – дорогой подарок вместе с трогательным письмом он получил зимой 1965 года в ссылке, в далёком северном селе Норенском.
О нём – в следующем очерке.
Владимир Житомирский
