Предыдущие части:
Туристическая журналистика – родом из Суздаля
«Моя душенька, моя красавица…»
«Революционный держите шаг…»
Учёные-столоначальники и русские, стрелявшие друг в друга
О крещённом в Ахматово и самой Ахматовой
Долгое время Иосиф Бродский подвергался в СССР всевозможным гонениям. Он не раз оказывался за решёткой, на публикации было наложено негласное вето, пресса обливала клеветой и измышлениями.
В конечном счёте, где-то в верхах было принято решение убрать его из общественной жизни всерьёз и надолго. И сделать это руками самого справедливого в мире суда, а точнее – руками судьи Савельевой.
Ничего более криминального, чем обвинение в тунеядстве, предъявить Бродскому не удалось.
Любопытно, нынешняя молодёжь слышала это замечательное слово?..
За давностью лет уже подзабыт диалог представительницы Фемиды с подсудимым, благодаря которому законница, можно сказать, по-своему вошла в историю литературы. Стоит, наверное напомнить:
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это... (растерянно)... от Бога...
Суд над Бродским
Подготовленные свидетели с горячностью клеймили подсудимого за тунеядство, а заодно и за «вредные» стихи, которые, конечно, не знали.
Судья Савельева отмахнулась от весьма логичных аргументов одного из немногих вменяемых свидетелей – профессора Владимира Адмони, известного литературоведа, лингвиста, поэта и переводчика:
Тот указ, по которому привлечён к ответственности Бродский, направлен против тех, кто мало работает, а не против тех, кто мало зарабатывает. Тунеядцы – это те, кто мало работают. Поэтому обвинение Бродского в тунеядстве является нелепостью. Нельзя обвинять в тунеядстве человека, который работает так, как Иосиф Бродский, – работает упорно, много, не думая о больших заработках, готовый ограничить себя самым необходимым, чтобы только совершенствоваться в своем искусстве и создавать полноценные художественные произведения.
Пресса не оставалась в стороне
Всё было явно предрешено: стихи и переводы подсудимого печатают редко, доходы у него небольшие и оттого он тунеядец.
Тяжёлая длань брежневского правосудия на сей раз швырнула Иосифа Бродского в ссылку на дальний север: написание стихов суд не счёл работой (хотя впоследствии Нобелевский комитет будет придерживаться иного мнения).
В ссылке в деревне Норенской. 1964 год
После возвращения будущий лауреат, а покамест «окололитературный трутень», был властями поставлен перед дилеммой: длительный тюремный срок или принудительная эмиграция.
Он очень не хотел уезжать, даже самого Леонида Ильича письменно потревожил: позвольте, мол, мне остаться в отечестве, участвовать в литературном процессе хотя бы как переводчику.
Кремль был неумолим.
Так он оказался преподавателем литературы в американском университете. И, наконец, смогла сбыться его идея фикс – побывать в Венеции.
Когда-то на него произвели сильнейшее впечатления книги французского писателя де Ренье – смесь плутовского романа с детективом, действие в которых разворачивалось в загадочной и недосягаемой Венеции. Потом – увиденный в контрабандном американском журнале фотоочерк об этом городе, обретшем черты сказочной реальности. Затем случилось почти счастье – он попал на закрытый просмотр знаменитого фильма «Смерть в Венеции» с Дирком Богардом – драма, которой пейзажи Венеции придавали особую пронзительность.
Потом были ещё рассказы-новеллы глубоко чтимой им Ахматовой, вернувшейся с Апеннин. Город на воде делался всё более мучительно притягательным. И после первого же семестра в университете, на первые заработанные деньги он мчится к своей мечте.
Венеция. Рисунок Александра Житомирского
Его поражало тут всё. Но более всего, делится он в своих долгих беседах с искусствоведом С. Волковым, «плотность искусства».
«В Риме между фигурами апостолов на фронтоне – километр, да? В Венеции эти же апостолы – плечо к плечу, тесными, сомкнутыми рядами. Как в армии. Эта невероятная плотность создает особый венецианский феномен: уже не барокко, а что-то совершенно другое, специфически венецианское, – продолжает он. – И всё-таки самое потрясающее в Венеции – это именно водичка. Ведь вода, если угодно, это сгущённая форма времени», – делает он парадоксальное заключение.
И подкрепляет его отсылом к библии:
И Дух Божий носился над водою.
По мысли поэта, вода впитала отражение Творца и сама ему уподобилась:
Вспомните все эти морщины на воде, складки, волны, их повторяемость…
Наконец в Венеции
Поэту легко было сравнивать два великих города: в Риме, в двухэтажном флигеле, окружённом просторным садом, он прожил несколько месяцев, получив грант от Американской академии. Из своих окон мог любоваться и Колизеем, и собором святого Петра, и Пантеоном, и Форумом.
«В Риме, выходя в город – идёшь домой. Город есть продолжение спальни. То есть, выходя на улицу, ты опять оказываешься дома», – демонстрировал поэт собственное видение Вечного города.
Специалисты считают, что его стихи – в числе лучших в мировой поэзии, посвященных этому городу. В его «Римских элегиях» есть такие проникновенные строки:
Черепица холмов, раскалённая летним полднем.
Облака вроде ангелов – в силу летучей тени.
Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним
длинноногой подруги. Я, певец дребедени,
лишних мыслей, ломаных линий, прячусь
в недрах вечного города от светила,
навязавшего цезарям их незрячесть
(этих лучей за глаза б хватило
на вторую вселенную). Жёлтая площадь; одурь
полдня. Владелец «веспы» мучает передачу.
Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль
считаю с прожитой жизни сдачу.
И как книга, раскрытая сразу на всех страницах,
лавр шелестит на выжженной балюстраде.
И Колизей – точно череп Аргуса, в чьих глазницах
облака проплывают как память о бывшем стаде.
Рим. Замок Св. Ангела. Рисунок Александра Житомирского
Поэт проникся атмосферой Рима, настроился на волну его вибрации. А заключительные строчки «Элегии» говорят, что жизненный заряд, полученный, здесь, поможет преодолеть грядущие невзгоды:
Я был в Риме. Был залит светом. Так,
как только может мечтать обломок!
На сетчатке моей – золотой пятак.
Хватит на всю длину потёмок.
Он ещё не раз бывал здесь, проведя в Риме в общей сложности более года. Немало написал, вдохновляемый образами и атмосферой Вечного города. В «Пьяцца Матеи» славит воздух свободы, который ощутил здесь.
И вновь её символом становится небесное светило:
В морозном воздухе, на редкость
прозрачном, око,
невольно наводясь на резкость,
глядит далёко –
на Север, где в чаду и в дыме
кует червонцы
Европа мрачная. Я – в Риме,
где светит солнце!
Римское солнце будет и потом всплывать в его стихах. Например, в стихотворении «Пчёлы не улетели…»:
…Солнце над зимним Римом
борется врукопашную с сизым дымом.
А его отсутствие гнетёт и вызывает мрачные ассоциации:
Январь. Нагроможденье облаков
над зимним городом, как лишний мрамор.«Бюст Тиберия»
Поэт в Вечном городе
В целом же, по словам итальянского литературоведа Риты Джулиани, Рим помогал Бродскому «отыскать корни своей культуры, насладиться счастьем их обретения, помочь России возродиться и воспитать новые поколения».
Но Венеция… Она занимала в его душе – и в творчестве – особое место. Он сюда приезжал каждый год, под Рождество, жил, сколько позволяли перерывы между семестрами в американском университете, где он преподавал. Пропитывался этими зимними туманами, одновременно напоминавшими и не напоминавшими родные, питерские. Город воды и мрамора не просто вдохновлял его, но становился его частью.
По словам Бродского, человек вольно или невольно смотрит на себя как на героя какого-то романа, а его собственный «заскок» – это то, что действие должно развиваться на фоне Венеции, потому что «Венеция – лучшее, что на земле создано».
Рукотворное чудо делалось его музой, вдохновляя на новые поэмы, проникнутые тревожной любовью. Всё вокруг столь хрупко и зыбко, так уязвимо и беззащитно. С присущей лишь ему парадоксальностью он говорит о том, что его окружает здесь:
За золотой чешуей всплывших в канале окон –
масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.«Венецианские строфы (1)»
И размышляет о вечном и неизбежном:
Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней
мелких бликов тусклый зрачок казня
за стремленье запомнить пейзаж, способный
обойтись без меня.«Венецианские строфы (2)»
И он стремится защитить этот венец человеческой культуры – средствами, которыми владеет поэт: увековечить его в своих стихах.
Помимо рифмованных строф он даже посвятил Венеции прозу – почти 100-страничную книгу-эссе «Набережная неисцелимых». По сути, это признание в своем неисцелимом глубоком чувстве к городу воды и мрамора. Буквально на физиологическом уровне Венеция проникает в душу и даже тело поэта.
«Глаз в этом городе обретает самостоятельность, присущую слезе, – пишет он. – С единственной разницей, что он не отделяется от тела, а полностью его себе подчиняет. Немного времени – три-четыре дня, – и тело уже считает себя только транспортным средством глаза, некоей субмариной для его то распахнутого, то сощуренного перископа. Разумеется, любое попадание оборачивается стрельбой по своим: на дно уходит твоё сердце или же ум…»
С Марией Содзани
В лице жены-итальянки Марии Содзани, с которой они заключили брак в 1990 году, эта страна стала ещё роднее. Вскоре у супругов родилась дочь. По наблюдениям друзей, пять лет с Марией были для него счастливее, чем предшествовавшие пятьдесят.
Помимо Рима и Венеции в «итальянской судьбе» Бродского была ещё и Флоренция.
Флоренция. Рисунок Александра Житомирского
За вклад в культуру он получил титул почётного гражданина Флоренции. В торжественной обстановке мэр вручил ему особую награду – Золотой флорин и документ почётного жителя города.
Перед вручением Золотого флорина
В последние свои приезды в Италию Бродский сделался активным участником движения за реставрацию римских развалин, словно стремясь отдать долг. Ведь, по его словам «русские и Россия столь многим обязаны Италии».
Немало усилий он потратил на осуществление давно лелеемой им мечты создать в Риме Русскую академию. Сюда могли бы надолго приезжать для плодотворной работы поэты, писатели, архитекторы, учёные из России.
Не успел – уснул и не проснулся в возрасте 55 лет. Он будто предчувствовал свой уход в последнем стихотворении о Венеции:
Удары колокола с колокольни,
пустившей в венецианском небе корни,
точно падающие, не достигая
почвы, плоды. Если есть другая
жизнь, кто-то в ней занят сбором
этих вещей. Полагаю, в скором
времени я это выясню.«С натуры»
Поэт не расстался с Италией
Поэт и стал в конце концов, хотя и трагически рано, тем, кем стремился, – неразрывной частью Венеции, завещав похоронить себя здесь.
На тыльной стороне его надгробия на кладбище Сан-Микеле значится на латыни:
Со смертью всё не кончается.
Эта мысль давно не давала ему покоя. Ещё на похоронах Анны Ахматовой его резанули слова поэта Арсения Тарковского: «С уходом Ахматовой кончилось…» Тогда, вспоминал Бродский, «всё во мне воспротивилось: ничто не кончилось, ничто не могло и не может кончиться, пока существуем мы… Она стала частью нас, частью наших душ…»
И творчество Иосифа Александровича, с пронзительной итальянской нотой, не только не «кончилось», но обретает всё больше почитателей, завораживает всё сильнее и сильнее.
Признание на родине. Запоздалое
А сын Арсения Тарковского, Андрей, стал ещё одним российским изгнанником, нашедшим приют на Апеннинах. И, как и Иосиф Бродский, был удостоен чести стать почетным гражданином Флоренции.
Строго говоря, Андрея Тарковского никто за границу не высылал. Ему лишь не позволяли реализовать своё дарование на родине. Игнорировали его заявки на постановки, вели «разъяснительные» беседы в инстанциях, натравливали на него свору кинематографических генералов, устраивали травлю в прессе.
А ведь это был уже весьма известный режиссер.
Его имя взлетело звездой на кинематографическом небосклоне с выходом картины «Иваново детство». Потрясающий душу и воображение, жёсткий рассказ о судьбе подростка в невыносимых условиях войны был снят мастерски. Он ошеломил не только рядового зрителя, но и такого искушенного, как Жан Поль Сартр, написавшего подробную рецензию на него.
Впечатлил фильм и жюри Венецианского кинофестиваля, вручившее молодому режиссеру главный приз – «Золотого льва Святого Марка».
Так в жизнь Тарковского вошла Италия.
На Венецианском фестивале с героиней
«Иванова детства» Валентиной Малявиной
Все следующие фильмы давались Тарковскому немыслимой кровью. Сценарии корёжились, вивисекции подвергался отснятый материал, готовый фильм печатался минимальным тиражом, кислые, если не разносные рецензии в прессе и – высочайшая оценка зарубежной кинообщественности.
«Андрей Рублёв», «Солярис», «Зеркало», «Сталкер» – все они вошли в мировой фонд киношедевров. Но всего пять фильмов за 20 лет?! Почти 17 лет он был фактически безработным. Это терзало художника, наполненного новыми идеями и замыслами.
Кадр из фильма «Андрей Рублёв»
«Какими же нужно быть идиотами, чтобы не понять, сколько во мне внутренних сил и сколько я могу создать! Я мог бы каждый год снимать хотя бы один полнометражный фильм! Я так мечтаю о работе! Работе! Но кто мне её даст?», – риторически вопрошал он в своих записках.
И Италия протянула ему руку. Его заметил великий Тонино Гуэрра, сценарист, творивший вместе с Феллини, Антониони и другими мэтрами экрана. Он разыскал в Москве автора удивительных лент, предложил ему свою поддержку и дружбу.
Наконец-то Тарковский обрёл собеседника своего уровня, который не только понимал его идеи, но и всячески поддерживал их. Во время двух поездок Андрея Арсеньевича в Италию в 1979 году они будут в деталях обсуждать совместный творческий проект – документальный фильм «Время путешествия Андрея Тарковского и Тонино Гуэрры». Они приступят к нему весной 80-го, когда режиссёр на полгода приедет в Италию. При этом русский соавтор найдёт у итальянского друга понимание своей мысли, что «есть только один вид путешествия, которое возможно, в наш внутренний мир».
Тарковский с Тонино Гуэрра
Параллельно они погрузятся в сценарий новой ленты – «Ностальгия». Весной 82-го Тарковский приедет (или, правильнее, вернётся?) в Италию, чтобы завершить «Время путешествия» и приступить к «Ностальгии», которой будет суждено получить в Каннах целых три приза – но не главный, который ей единодушно прочили.
Присланный из Москвы обласканный властью известный режиссер на заседаниях жюри яростно выступал против предрешённого вердикта. И своего добился.
В Москве же появились статьи с фальшивыми сожалениями о «провале» фильма, который Тарковский называл «самым любимым» и «лучшим». Хотя в ходе съёмок он ощутил вместо давления цензуры то, что называл «экономическим давлением на режиссерский замысел».
На съёмках фильма «Ностальгия»
Вместо советского кинопроцесса, когда дни простоя не отражаются на зарплатах и съёмки можно затянуть на дни и даже месяцы, на Западе был неуклонный финансовый контроль. Простой из-за непогоды должен был компенсироваться отказом от каких-то следующих эпизодов. Но всё же это была реальная возможность воплотить свои замыслы. И режиссёр обращается к председателю Госкино с просьбой продлить его командировку для съёмок «Гамлета» и постановки в театре «Бориса Годунова».
Высочайшего ответа он не был удостоен. Не нашли отклика и его новые письменные обращения. Устно, через посредников, предлагалось прибыть в СССР, где ему якобы будут созданы самые благоприятные условия.
Трудно было верить этим посулам, особенно после того, как по завершении Каннского фестиваля Тарковский был официально уволен с «Мосфильма». Перспективам отсутствия работы и новых гонений на родине он предпочел возможность работы за её пределами.
Он даже решился на тяжелый для себя шаг – обратился с многостраничным письмом к генсеку ЦК КПСС. После перечня фактов многолетней травли его как художника он вновь повторял свою просьбу о возможности трехгодичной работы за границей с последующим возвращением на родину для постановки фильма о Достоевском.
В Монте-Сан-Бьяджо. 1982 год
Ответное молчание, видимо, стало, последней каплей. «Вернуться в СССР – как лечь в могилу», – говорит он в одном интервью. На пресс-конференции в Милане в июле 1984 года режиссёр заявляет о невозвращении в Советский Союз.
Он поставит на сцене «Бориса Годунова», снимет свой очередной шедевр – «Жертвоприношение». И в декабре 1985-го в свои 53 года узнает о смертном приговоре: запущенная онкология.
Новый год он захочет встретить в городе, который очень любил, – Флоренции. Столица провинции Тоскана отвечала ему чувством уважения к его таланту и признательности за то, что в картине «Ностальгия» он прославил многие достопримечательные места Тосканы. Муниципалитет выделил семье изгнанника жильё во Флоренции.
Впоследствии там будет создан фонд Тарковского, а в 20-ю годовщину со дня его смерти на стене дома на улице Сан Николо будет открыта мемориальная доска.
Последний год Андрея Тарковского был особенно тяжёлым: операции, изнуряющее лечение. Были и светлые моменты: призы в Каннах «Жертвоприношению». Однако принять их сможет уже лишь сын режиссёра, слишком больного, чтобы появиться в лучах славы и юпитеров.
А в августе он с семьей приезжает на берег моря, в Анседонию.
«Синее прозрачное небо, солнце, море, волшебный воздух не оставляют равнодушным даже смертельно усталого человека. Здесь царит особая атмосфера, которую можно найти только в Италии и которая возвращает радость жизни и вливает новые надежды, – писал он тогда в дневнике. – …Италия наполняет мирным блаженством. Это единственная страна, в которой я чувствую себя дома, и в которой я хотел бы жить вечно».
Ему были отпущены ещё лишь считанные месяцы, скрашенные прекрасными днями на итальянском взморье.
Карта «Италия Андрея Тарковского»
Но до последних минут не покидала горечь обиды.
В его завещании есть такие слова:
В последнее время, очевидно в связи со слухами о моей скорой смерти, в Союзе начали широко показывать мои фильмы. Как видно, уже готовится моя посмертная канонизация. Когда я не смогу ничего возразить, я стану угодным «власть имущим», тем, кто в течение 17 лет не давал мне работать, тем, кто вынудил меня остаться на Западе, чтобы наконец осуществить мои творческие планы…
Он, как обычно, оказался провидцем: посмертно, в 1990 году, ему была присуждена Ленинская премия, состоялось официальное «включение» в число великих.
Никто не вспоминал, что ещё в начале 80-х имя Тарковского было изъято из уже свёрстанного «Кинословаря». Об этом мне рассказал интеллигентнейший Сергей Торопцев. Мол, ему неловко даже, что его имя в последний момент попало в этот сборник: им заполнили освободившееся рядом место. Специалист по китайской культуре, в том числе по кино, он незадолго до того был принят в Союз кинематографистов и вот занял лакуну, образовавшуюся после снятия информации о Тарковском.
А теперь увековечено даже место съёмок «Андрея Рублёва». В Суздале в 2017 году установлен памятник: режиссёр и герои его картины.
Памятник в Суздале
Ещё раньше появилась скульптурная композиция в у входа во ВГИК. Три вошедших в историю киноискусства выпускника киноинститута: Шпаликов, Тарковский, Шукшин.
К сожалению, очень многие сегодняшние абитуриенты не смогли ответить на вопрос, чем знамениты эти люди…
Композиция у стен киноинститута
Возможно, лучше всего сказал о Тарковском его друг и единомышленник Тонино Гуэрра:
Он создал для себя собственную единую концепцию веры в духовную силу человека и пронёс эту концепцию через все свои фильмы. Он верил в абсолютную силу искусства.
***
Быть может, гости из России, приезжающие сегодня на Апеннины, задержатся подле мемориальной доски во Флоренции, с томиком Бродского пройдутся по улицам Венеции или Рима, вспомнят Ахматову, бродя по каменным ступеням величественного амфитеатра в сицилийской Таормине, а, оказавшись в Милане, добрым словом помянут тех, кто когда-то привечал «русского Родена».
Как это делала Италия и в отношении многих других российских талантов.
Владимир Житомирский
