28 января. День один.
29 января. День два: страхи.
30 января. День три: сны.
31 января. День четыре: выступление.
1 февраля. День пять: кино.
Настало время углубиться в себя, в воспоминания и рефлексию. Как будто я оттуда и не вылезала, но сейчас хочется зарыться особенно глубоко.
Я оказываюсь в маленькой комнатке с одной кроватью и тонким матрасом на полу. Напротив – застекленный стенной шкаф с книгами. В основном, там альбомы с репродукциями художников, но есть и романы о Шерлоке Холмсе сэра Артура Конан Дойля, а соседствует с ними полное собрание сочинений Александра Романовича Беляева. Много книг – все они проштудированы мною.
Сейчас я сижу, погруженная в легкое чтиво, которым иногда тоже не брезгую – это детская серия о котах-воителях. Мне двенадцать, у меня пока еще широкие, густые брови (позже я зачем-то выщипаю их в тонкую ниточку), заправленная под водолазку, косичка волос — и глаза, меняющие цвет в зависимости от настроения и освещения. Кажется, это тоже что-то из разряда гетерохромии – во всяком случае, так мне запомнилось.
Откладываю книжку с рыжим зеленоглазым котом на обложке и тихонько открываю дверь. Она двустворчатая; чтобы не скрипела, приподнимаю одну створку и бесшумно крадусь в гостиную. Там моя цель – коробка чокопаев, которые я иногда подворовываю у Владимира Георгиевича. Проверяю – он похрапывает в своей спальне. Будучи КГБшником, он объездил сорок шесть стран и двенадцать лет прожил в Японии вместе со своей женой.
На пенсию они вернулись сюда, в эту квартиру на Мосфильмовской. После смерти жены Владимир Георгиевич стал отказываться выходить из дома. К нему приходит соцработник, парикмахер, помогает по хозяйству моя мама. Она ему готовит, я помогаю ей с уборкой. Поэтому мы живем бесплатно в маленькой комнате, которая раньше принадлежала внучке Владимира Георгиевича, Маше.
Беру пару чокопаев и уношу добычу в свою комнату. Быстро и с наслаждением съедаю. Чужая еда, полученная незаконным путем, всегда вкуснее. А своя, которой кормит и иногда даже закармливает мама, оказывается за холодильником. Как вареники, которые я туда незаметно сбрасывала во время обеда. Потом их обнаружили во время уборки, меня даже не ругали особо – мама смеялась над моей условной изобретательностью.
Владимир Георгиевич тем временем просыпается – слышу шаркающие звуки его теплых тапочек из шерсти альпаки. Вообще правильно говорить: альпака́, причем во всех склонениях – и во множественном числе тоже. Но звучит ужасно. Я работала на ферме альпак, было забавно. Встретила там электрика, несущего истинный свет. Не помню ничего из наших диалогов, но он был очень добрым и мудрым.
Выхожу поздороваться с Владимиром Георгиевичем. Он еще не проснулся толком, что-то бурчит себе под нос и чешет пепельную голову. У него красивые, густые волосы цвета зимнего московского неба, очки в квадратной оправе и очень звучный голос. Уже час дня, но это еще рано, обычно он не поднимается раньше двух, а ложится часам к пяти утра. Впоследствии я посвящу его образу несколько стихотворений, вот одно из них:
это было холодное майское утро,
я направился в парк аттракционов.
впереди шла девочка-незабудка
и много еще ей подобных клонов.
я был один, мне было весело,
впереди безбрежное лето отдыха,
впереди безбрежная жизнь на пенсии,
впереди пустота и запах черемухи.
я сел в пахнущий пластиком
холодный поддон в форме чашечки,
та девочка села рядом, очкастая,
четырехкрылый воробушек-пташечка.
моя дочь погибла в пожаре на пасху,
вонь шашлыков и колокольный звон
перекрывали запах пластмассы,
из окон соседнего дома пел иосиф кобзон.
уходит девочка из дома, моя — в светлую даль,
рядом надевали на кота кислородную маску,
чтоб он бесился ночами и дышал,
глаза слезились от горелой пластмассы.
девчонка рядом глянула и засмеялась,
мое дряхлое отражение в стеклах ее очков
улыбнулось ей тоже на самую малость,
к смерти никто никогда не готов,
но я готов к жизни, к парку аттракционов,
к запаху черемухи и даже пластмассы,
к силе горя в две тысячи сто двадцать ньютонов,
я готов вот так улыбаться.
... Он сразу идет курить, и я понимаю, что эту привычку переняла у него. Конечно, тогда я еще не курила, тогда меня воротило от вечного табачного дыма. Как бы я хотела сейчас посидеть с ним и покурить, побеседовать, как мы беседовали часами.
– Коничива, Владимир Георгиевич. Как спалось?
– Немуре накатто, плохо спалось, плохо.
– Что снилось? Мне снилось, что я котенок, который лезет по какому-то бесконечно высокому дереву. Перечитала своих книжек, наверное.
– Ничего не снилось, мне давно ничего не снится.
– А как будет “снотворное”?
– Спать по-другому – “суимин”. “Суиминьяки”, кажется. Тогда я их еще не пил.
... Потом мы идем играть в странную игру, что-то вроде го. Нефритовые шарики на круглой доске с углублениями. Нужно “есть” шарики, на оставшемся в тупике — игра заканчивается и он объявляется проигравшим.
Смотрим женский волейбол. Рядом с телевизором стоит чучело крокодила. Я смотрю на него, а потом…
Снова оказываюсь в своем кресле-качалке. Мне двадцать семь лет, и мои глаза больше не меняют цвет. Они всегда зеленые. Мы с мамой давно живем раздельно. А Владимир Георгиевич вышел в окно балкона много лет назад.
Анна Встяная
