28 января. День один.
29 января. День два: страхи.
30 января. День три: сны.
31 января. День четыре: выступление.
1 февраля. День пять: кино.
2 февраля. День шесть: расфокус.
3 февраля. День седьмой: чайное безумие.
4 февраля. День восьмой: живность.
5 февраля. День девятый: от безумия к реальности.
6 февраля. День десятый: бог внутри и снаружи.
7 февраля. День одиннадцатый: моно но аварэ.
Просыпаюсь одновременно с ужасным настроением – оно тоже недовольно моим существованием, как и я его. Отвратительное состояние, и физическое, и моральное, следует за мной на кухню. Есть не хочется, поэтому просто завариваю себе кофе. Совсем немного воды и куча молока – вот такой кофе я пью. Когда-то в детстве иногда читала книги Дарьи Донцовой, просто по аналогии с маринованным имбирем, когда ешь суши – чтобы перебить атмосферу прочитанного до этого романа. В одном из них героиня, которую убили в самом начале, любила такой кофе.
Моими любимыми авторами в детстве были Виктор Гюго и Николай Карамзин. Они нравились мне тем, что как будто бы с очень трепетной любовью относились к своим персонажам.
Из относительно детской литературы я росла на постоянном перечитывании “Гарри Поттера” и “Хроник Нарнии” – помимо уже как-то упомянутых “Котов-воителей”. О, сколько слез было выплакано над распятым Асланом и пронзенным кинжалом Добби! В то же время я читала Чака Паланика, Генри Миллера и прочее недетское не по причине секса и насилия, а просто непонятное двенадцатилетней девочке – компанию моему одиночеству составляли Жан-Поль Сартр и Марсель Пруст. До сих пор помню образ фиолетовых подтяжек из “Тошноты” – это все, что я запомнила оттуда. У меня в жизни тошнота запомнится дурно пахнущими маршрутками и оставленными в одной из них новыми красными сандаликами, который оставляли красивый точечный след на пыльных дорожных просторах моей Родины. Вспоминаю свое старое стихотворение, мне оно нравится:
я подрабатываю зимним комбинезоном,
папа дубленкой, а мама штанами,
в объеме работы могу сравнить себя с робинзоном,
надеюсь, моя пятница не за горами.
мама с начесом, а папа облезлый —
мама, конечно, немного не в трендах.
подруги-сапожки, кажется, лесби,
они в аське стревочка и счастье в кедах.
в школе матрасы заплесневели,
мы оттираем от них свою копоть,
директрису все называют круэлла
за длинные черно-белые ногти.
меня надевают чужие дети
(собак чужих не бывает),
небо цвета брынзы с альметте,
медленно лает снегом и лает,
а я бреду по колено в сугробе,
чужое свое, и свое, и чужое.
знала бы я, что в с начесом утробе,
небо такое же голубое.
... Выглядываю на улицу. Там странно, небо светится непонятным сиянием. Или это так действует кофе?
Иду на пробежку. Наушники предательски решают разрядиться на половине пути. Но зато мне по-свойски машет рукой велосипедист. Чувствую себя частью спортивного комьюнити.
Я всегда хотела быть частью какого-то общества, желательно тайного и закрытого. Это и сподвигло меня вступить в ряды одного студенческого братства с националистическим уклоном. Я не исповедовала такие взгляды, ну может только со стороны полюбовного отношения к русской культуре, но не воинственного сопротивления ее контакта с другими культурами. Я ожидала, конечно, что на тайных встречах этого братства будут мантии и капюшоны, масонские обряды и прочие забавные атрибуты, но по итогу было что-то другое. Опроса под повязкой там не проводилось, но инициация мне понравилась. Выпить вина, закусив лавровом листочком, молчать до этого момента, пока тебя не призовут пройти с закрытыми глазами сквозь старинные двери библиотеки – под руки с двумя фратьями.
Братство на латыни – fraternitas, поэтому юноши и девушки зовутся фратьями и сорорами (sororitas – сестринство). В основном мы, конечно, очень много пили. Прям мощно. Было много историй – однажды меня потеряли после пьянки, я проснулась и увидела несколько сотен пропущенных звонков и смс с разных номеров. Кто-то приехал с битами, вычислив адрес, и даже написал заявление в полицию. Прикольно было иметь такую защиту. Но было много политики, я ушла. Вот такая история.
Анна Встяная
